Витковский застегнул на пуговицы сюртук:

– Разрешите откланяться. Поправляйтесь.

Он хотел было удалиться, но Ярцев осторожно удержал его за рукав:

– Пан Витковский, моя просьба может показаться вам странной, но… сделайте всё возможное, чтобы госпитализировать Грабовского, чтобы он как можно дольше не был дома.

– Что-что?

– Так надо, – вместо пояснительного ответа сухо произнёс Ярцев.

В это время в комнату вошла Кристина. Витковский быстро пояснил ей, что нужно делать, и удалился.

И вот она стоит перед ним в том же наряде, в каком он увидел её в первый раз, – в строгом тёмно-синем платье без рукавов; её русые, пепельного цвета волосы аккуратно уложены. А взгляд? Она смотрит на него уже не с безразличием, как было в первый раз, а с оттенком сострадания – как на пациента.

Со своей работой она справилась быстро: промыла рану каким-то раствором, перевязала.

– Мадемуазель… хорош ученик свой отец, – улыбаясь, произнёс Ярцев.

Ответной улыбки он не встретил.

– Вам лучше прилечь и полежать минут двадцать, – лишь негромко сказала она и добавила: – Сапог не снимайте. Вам не надо напрягаться.

Старенький диван в комнате Эдварда Витковского, видимо, служил для его пациентов. Кристина аккуратно постелила накидку, в изголовье дивана положила подушку. Чтобы Донадони-Ярцев мог вытянуть ноги, поставила табурет. И капитан французской армии удобно расположился на диване.

– Моя… большой спасибо… – пролепетал он.

В ответ Кристина скромно присела рядом, посмотрела ему в глаза. Он взгляд выдержал, но понял, что сейчас она скажет что-то важное, а может, даже неприятное. И не ошибся:

– Почему вы смеётесь надо мной, ведь вы хорошо говорите по-русски?

Он ожидал услышать всё что угодно, только не это! Он похолодел и молчал. Если бы такой вопрос задал кто-нибудь из французской контрразведки, он отнёсся бы спокойно, потому что был к этому готов. Но чтобы разоблачение исходило от молодой красивой женщины, не имеющей к контрразведке никакого отношения…

– Я слышала, как вы с отцом разговаривали по-русски, – нарушила молчание Кристина.

– Подслушивали?

Лицо её вспыхнуло от негодования:

– Как вам не стыдно!

– Простите, сударыня. – Он осторожно взял её руку, но она также осторожно её отняла. – Ради бога простите и выслушайте. Я должен объясниться.

– Что ж, попытайтесь.

Он заговорил не сразу, обдумывал каждое слово. Правду о себе он сказать не мог, но надо было выкручиваться из создавшегося положения.

– В армии Франции, во главе которой стоит Наполеон Бонапарт, есть не только французы. Там есть баварцы, австрийцы, итальянцы и даже испанцы и португальцы. Так почему же в ней не может быть русских?

– Русских? Но в данный момент именно русские воюют с Бонапартом! Как вы могли опуститься до того, что пошли служить французам?

Он не отрывал взгляда от её глаз:

– Вы любите Россию?

– Я родилась в России и считаю себя подданной Российской империи, хоть мы и белорусы-католики, – негромко, но чётко произнесла Кристина.

Он не ожидал от неё такой откровенности и ответил не сразу.

– Сударыня, ради бога выслушайте меня. Я русский только наполовину, по отцу. Моя мать итальянка. Детство и юность я провёл в России, а потом уехал в Италию к родственникам матери. Хотел поступить в университет в Болонье, но тут война… Как видите, я рассказал вам о себе. Вы не желаете последовать моему примеру?

Теперь уже она собиралась с мыслями, смотрела не на него, а куда-то в сторону. Он снова стал для неё французским офицером, а не пациентом с раненой ногой.

– А зачем вам?

– Чем лучше я вас узнаю, тем скорее заживёт моя рана.

– Лучше? По-моему, вы и так обо мне достаточно знаете.

– О, совсем немного! Знаю, что вы, как ваш отец, хотите врачевать людей, стать доктором. Знаю о вашей утрате, что ваш суженый, ученик пана Витковского, умер от неизвестной болезни. Но я хотел бы знать о вас больше.

– К вашей ране это не имеет никакого значения, – холодно сказала она и поднялась. – Поправляйтесь. Ещё минут пять – и можете вставать и идти.

Нога побаливала, но Донадони-Ярцев всё же сумел подняться по лестнице на самый верх. Гнат стоял у входа в сарай и наблюдал за двором. Для Гната обстановка была самая благоприятная. Опасаться было некого: Грабовского, у которого действительно возникли проблемы с сердцем, доктор Витковский «уложил» на несколько дней в госпиталь и внимательно за ним следил. Но предосторожность всё же не мешала, и поручик Козинкевич, он же Гнат, был начеку.

И для Ярцева обстановка благоволила. Чезаре Конти накануне где-то раздобыл (а точнее, украл) золотой медальон и с утра подолгу рассматривал его, мурлыкая от радости какую-то неаполитанскую песенку. Своего же помощника Донадони он отпустил на весь день долечиваться – лишние глаза и уши, как и лишние вопросы, не нужны.

Надо отдать должное Гнату: все приказы-пожелания Ярцева он выполнил. Дверь сарая надёжно заслонял от взгляда из особняка Грабовского воз сена; замок висел с виду закрытый, но только с виду. И наконец, в заборе был проделан лаз из двух раздвигающихся в стороны досок, так что вовнутрь можно было проникнуть без труда. Затем доски поворачивались в вертикальное положение, и проникновение становилось незаметным.

После поражения под Клястицами корпус Удино отступил в направлении Полоцка. Это отступление было тяжёлым для французов: войска изнемогали от усталости и голода, медленно тянулись, смешиваясь с обозами. Лишь в начале августа корпус подошёл к Полоцку. Удино тотчас созвал военный совет.

…Ярцев вслушивался уже более получаса, то и дело осторожно поглядывая в смотровое окошко. Удино распекал командиров дивизий, начальников инженерных и прочих служб. Иногда его голос срывался на крик, а бакенбарды, как казалось Ярцеву, становились ещё рыжее.

Эмоционального выступления хватило ненадолго. Командующий французским корпусом обмяк, закончил говорить и стал выслушивать командиров дивизий. Русская армия наступала, и вопрос решался наиважнейший: остаться на правом берегу Двины и принять сражение или же перейти на левый берег, занять Полоцк и построить укрепления. В разгар обсуждения дверь штабного помещения растворилась, и