Они снова принялись гонять зверька, но он обхитрил их и исчез в кустах.

«Необычные ребята, – подумала она. – Вежливые, искренние – надломленные». Она кое-что замечала: полуулыбку Коула, будто ему было неловко, что работа доставляет радость. Стоицизм Уэйда, вдумчивого, вежливого, чуть неуклюжего. Эдди был поэт, скрытный, мастеровитый, редко смотрел ей в глаза. А если и смотрел, отвести взгляд было невозможно.

Фрэнни больше всех нравился Коул. Ему едва исполнилось четырнадцать, он все еще хотел побыть ребенком. Вместе они строили в грязи дороги, замки и мосты, пускали лодочки из листьев рододендрона с мачтами из веточек. Он ходил в вельветовой куртке немного на вырост, с обтрепанными манжетами. Она прозвала его Профессором. Он был высокий и худой, но широкоплечий, с крупными руками. «Прирожденный футболист, – думала она, – но слишком кроткий для спорта».

– Кем хочешь стать, когда вырастешь? – спросила она.

Он пожал плечами, будто никогда об этом не задумывался.

– Я вообще уже вырос.

Она повернулась к Эдди.

– Чем занимается ваш отец?

– Особо ничем. – Он горько улыбнулся, и она сменила тему.

У него были голубые глаза, как у погибших солдат. Она тайком наблюдала за ним. «Лицо как у Ахиллеса, – думала она, – как у героя мифа или эпоса». Как он был терпелив с Уэйдом, когда помогал ему справляться с простыми задачами, которые тот, по идее, и сам осилил бы, как мягко напоминал доброму задумчивому Коулу, что тот и правда хорошо поработал. Казалось, эти трое явились откуда-то из прошлого.

Однажды утром Уэйд заявился с какой-то деревянной конструкцией в руках.

– Это для Фрэнни, – сказал он. – Качели, мы их сейчас повесим.

– Уэйд хорошо мастерит, – сказал ей Эдди. – Это у него получается лучше всего.

Его брат отвернулся, но она успела увидеть, что он улыбается.

– Очень тронута подарком, – сказала она. – Спасибо, Уэйд.

– Не за что.

Качели, целиком деревянные, кроме цепей, были снабжены перекладиной спереди, чтобы Фрэнни не упала, их повесили за домом на дереве.

– Я хочу, чтобы Коул толкал! – крикнула Фрэнни. – Толкай, Коул!

Раскачиваясь туда-сюда, она запрокинула голову и смотрела в небо.

– Гляди, мама!

Дерево было как пазл, пустые куски заполняло небо.

– Что это за дерево, Эдди?

– Обычное старое дерево. Дуб, наверно.

– А еще есть грушевое дерево.

– Да, мэм. Положите их на подоконник, и они поспеют.

– Их любят олени. Как-то уже ночью я видел четверых, стояли там и ели сколько хотели.

– Да, они знают, как это вкусно.

На исходе дня они плавали в пруду, в трусах, побросав одежду на траве. Вода была коричневой из-за листьев на дне. Держа маму за руку, Фрэнни ступила на берег, спугнув лягушек, ножки ее погрузились в грязь.

Коул двигался в воде, как морской котик.

– А она уже умеет плавать?

– Почти. Мы над этим работаем – правда, Фрэнни?

– Я умею плавать, – настаивала она. – Мама, смотри, черепаха. – Она села на корточки и смотрела, как животное ползет по траве, медленно волоча тяжелый бурый панцирь, как усталый монах.

– А вы уже плавали? – спросил Эдди, вылезая.

– Я боюсь. Не люблю, когда дна не видно.

– Его и не достать. Слишком глубоко. Тайна. – Он улыбнулся.

– Думаю, я не люблю тайны.

– Будет жарко – и поплаваете.

– Мы ходим в клуб. У них есть бассейн. – Она тут же пожалела о сказанном.

– Не думал, что вы такая, – сказал он.

– Мой муж играет в теннис.

Он усмехнулся.

– Берегитесь этих людей.

– О чем ты?

– Они думают, что городок принадлежит им.

– Ладно. Спасибо, что предупредил.

Он посмотрел на нее.

– Вы не выглядите спортивной.

– Разве?

Она думала, что он скажет что-то еще, но он лишь сел рядом и надел рубашку. Он достал сигареты из кармана и зажег одну.

– Вы другая, – сказал он. – Не похожи на остальных девушек.

– Я старше, – сказала она. – Я мать. Это меняет.

Он бросил на нее короткий уверенный взгляд.

– Вы хорошая мать.

– Спасибо, Эдди, это так мило.

– Я не пытаюсь быть милым.

– Разве?

Он затянулся сигаретой, глядя на пруд.

– Скажите мне кое-что, миссис Клэр. Вам нравится здесь, на ферме?

– Тебе не нужно…

– Кэтрин. – Глаза его смотрели холодно и чуть сердито. Она подумала о всех девушках, которые видели это выражение и пытались его изменить.

– Да, думаю, да.

– Вы счастливы?

– Не знаю, – сказала она. – Что значит счастлива?

Он отвел глаза, потом положил руку в траву рядом с ее рукой. Они почти касались друг друга.

– Вы не того человека спросили, – сказал он. – Я не разбираюсь в счастье.

Однажды ты пожалеешь

1

Возможно, все началось с нее. С первого раза, когда он ее увидел. Возможно, потому, что они купили ферму. Или потому, что в тот раз она открыла дверь, а он стоял, как идиот, сунув руки в карманы, и говорил, что ему нужна работа. Просто хотел быть рядом с ней, ближе. Может, дело в ее глазах, серых, как у его матери.

– Я Эдди, а это вот Коул. – Раньше мы жили здесь, наша мать умерла в этом доме.

Это выражение ее лица, когда она все обдумывала, а потом наклонилась к девочке, ее ожерелье качалось, она посадила ребенка на бедро, и качнулись белые тени, и мелькнули солнечные блики.

Ей было явно меньше тридцати, не сильно старше его, а он в любом случае был выше и крепче. Он хотел обнять ее.

Она снова посмотрела на него, в глазах мелькнуло что-то вроде надежды. И у него все сжалось внутри.

В ту первую ночь, по дороге к дому Райнера, его брат заплакал, и Эдди пришлось обнять и успокаивать его.

– Она добрая.

– Да, – сказал Эдди.

– Я хочу обратно.

– Мы вернемся.

– Когда, Эдди?

– Завтра. Хорошо, дружище?

Перед домом дяди был припаркован «универсал». Бродили и плевались мужчины, только что из тюрьмы. У одного был ленивый взгляд и хитрая усмешка. Условно-досрочное – это вроде дня рождения после пятнадцати лет взаперти. Люди называли его Парис – пишется как название города.

– Я просто бродяга, – сказал он, постукивая себя по голове. – Я весь свет обошел.

У его ног лежал видавший виды тромбон. Он казался старше, чем, видимо, был на самом деле, кожа желтая, как пиво, волосы седые и кудрявые.

Коул сказал:

– Мой брат играет.

– Да я просто балуюсь.

Парис улыбнулся и протянул ему трубу.

– Давай посмотрим, что ты умеешь.

Эдди взял инструмент. Тот явно был с историей, старая тусклая медь, быстро согревающаяся в руках. Он поднес его к губам