В этой жизни мало что можно контролировать. Братья на него рассчитывали – он на самом деле не мог понять, в чем, но это явно было что-то важное. То, что позволит им чувствовать себя лучше.

Было трудно сказать, что людям нужно, когда им больно. И все же он был готов нести это бремя. Если кому оно и предназначено, то ему. Он сможет. Мама знала это. И он знал. Он надеялся, что сможет сделать что-то хорошее.

Это была маленькая кухня гостиницы. Все окна были открыты, и вентиляторы работали, но жара стояла страшная. Горело голубое пламя, шипели сковородки. Эдди был лишь портье, но с ним обращались, будто он особенный. Его уважали как горожанина. И потом, он был шустрый. Он убирал со столов и возвращался, словно призрак, так что никто не успевал заметить.

Все знали, что городок меняется. За милю было видно дорого одетых жителей Нью-Йорка, у женщин были блокноты и солнечные очки, будто они были знаменитости или просто лучше местных. Они держали себя иначе – его школьные учителя назвали бы это высокомерием и заставили бы его простоять в коридоре весь урок. Чувствовалось, как меняется мир. Сюда стекались деньги. Богатые становились еще богаче, а все остальные, в том числе он сам, уходили в никуда.

Как-то вечером Клэры зашли на ужин. Они попросили его брата посидеть с ребенком, и Эдди закинул его туда перед работой. Коул был недоволен и сказал, что это девчачья работа, но Эдди напомнил, что это неплохой заработок. Они здесь люди новые и никого не знают, а ты ей нравишься.

Они приехали с еще одной парой – какой-то старик и его жена, которая опиралась на трость. Кэтрин была в синем платье, выгодно подчеркивающем ее плечи, а волосы были собраны в сложную прическу, не то что просто светлые кудряшки, как обычно. Мистер Клэр был в накрахмаленной белой рубашке и галстуке-бабочке и чем-то напоминал упакованный подарок. Эдди отказывался понимать, зачем этот урод такой милой девушке. Он не раз видел, как она превращается в жену Клэра, – услышит его «фиат» на дороге и начинает прибираться, будто что-то прячет, например свое подлинное «я». Эдди подумал – интересно, каково быть им, когда каждую ночь в твоей постели такая жена и когда ты водишь такую машину. Наверно, это неплохо.

Уиллис работала официанткой, и почему-то она всегда казалась расстроенной, грохала тарелками об стол и вообще напоминала кипящий чайник, с которого вот-вот сорвет крышку. Он беспокоился, как бы она не начала плевать в еду. Однажды он схватил ее за предплечья и заставил посмотреть на себя, она раскраснелась от жара плиты, и в почти черных глазах стояли слезы.

– Я совершила ошибку, – сказала она. – Я сделала что-то ужасное.

– Эй, – сказал он и поцеловал ее в лоб.

Она стояла там, раскрасневшаяся, с пятнами пота под мышками, и расставляла хлебницы и масленки, и было заметно, что под рукавом у нее татуировка – с запястья текли черные слезы. У них совпадал перерыв, и они вышли на прохладный воздух и курили под темными деревьями. Листья трепетали на ветру, и было видно оранжевую полосу на темнеющем небе. У Уиллис был плотно сжатый маленький рот, похожий на бутон. По форме он был как капля крови на порезе. Она курила и качала головой, кивая на дверь, через которую с кухни лился масляно-желтый свет.

– Он сволочь.

– Кто?

– Ты сам знаешь.

Он не хотел знать. Он не давил на нее и закрыл тему.

Позже, когда они закончили, она отвела его к себе в комнату покурить травку. Когда работаешь на кухне, домой приходишь весь грязный, одежда и кожа пахнут едой. Они шли рука об руку по пустой дороге. Это был амбар, перестроенный в общагу, и там жил кое-кто из мелкой обслуги. Сезонные рабочие, по большей части студенты, до наступления первых заморозков они вернутся к своей настоящей жизни. Они лежали на ее кровати под открытым окном, чувствовался сладковатый запах овец, и была видна луна.

– Вот бы все было иначе, – сказала она, – люди были бы добрее, понимаешь? Вот бы люди были добрее друг к другу.

Он посмотрел на ее лицо сверху вниз и понял, что она еще совсем ребенок. Она позволила ему поцеловать себя несколько раз. Губы у нее были сухие и соленые, и когда он целовал ее с закрытыми глазами, это было похоже на прогулку по темному городишке.

– Я всякое делала, – сказала она. – То, о чем жалею.

– Например?

– С мужчинами. – Она посмотрела на него распахнутыми глазами.

– Нет нужды…

– Я хочу. Я хочу, чтобы ты меня узнал. Хочу, чтобы ты понял, кто я на самом деле.

Она повернулась на бок и подперла голову ладонью. Тело ее было как береговая линия далекого острова, которую дано видеть немногим, с белыми виллами над синим морем.

Она зажгла сигарету и с отвращением выпустила дым.

– Я занимаюсь сексом с тринадцати.

– Все ошибаются, – сказал он. – Нужно оставить это позади. – Так бы сказала его мама.

– Я постараюсь, Эдди. – Она коснулась его руки, легко, как птичка, опустившаяся на ветку, и ему почему-то показалось, что она смотрит на него свысока. Потом она сказала: – Я не хочу тебя уязвить.

Он подумал – интересно, почему она это сказала.

– Вовсе нет, – сказал он ей. Сам понимая, что это ложь. – Не беспокойся обо мне. Я непривередливый клиент.

Она принялась целовать его всего, но он притянул ее к себе – не хотел, чтобы она делала ему одолжение, как всем прочим. Он нежно поцеловал ее, и она захихикала совсем по-детски и спрятала лицо в сгибе его локтя. А потом они принялись бороться, и она была как мальчишка, как один из его братьев, худая и яростная, и он мог быть груб с ней, и это был не секс, он даже трусики с нее не снял – это было что-то другое, голодное, плотское, и оно лишь подтверждало, что ни один из них не насытится никогда. Они оба это знали, и он видел в ее глазах тихое прозрение, которое передалось и ему, так что ему стало не по себе.

Они уснули вместе, а утром, до рассвета, тихонько спустились по лестнице. Он вывел ее в поле мертвых машин. Они забрались в старый автобус, и он сыграл ей медленную мрачную мелодию, словно по наитию. Это был звук его собственного тоскующего сердца. Она лежала на холодном металле, сонная, под его старым