Она чуть улыбнулась и открыла дверь шире. Она казалась слабой, даже больной.

– Я приготовлю тебе что-нибудь.

Он сел за кухонный стол, и она дала ему чашку чая и приготовила сэндвич с ветчиной и сыром, молча, не говоря ни слова. Тишина в доме беспокоила его. Она принесла тарелку и поставила перед ним, потом села, и, когда она посмотрела на него, глаза ее были словно далекое небо, небо чужой страны, странное, таинственное место, которое он вполне мог видеть во сне.

Он жевал, стараясь не показывать зубы.

– Вкусно.

– Мой муж, – сказала она наконец. – Мы…

Он ждал.

– Просто… он трудный человек.

Эдди кивнул – он понимал.

– У нас проблемы. – Она сердито утерла слезы. – Большинство людей, ну, тех, кто состоит в браке… – Но она не смогла закончить. Она отвернулась и смотрела на дождь.

– Знаете, вы красивая даже когда плачете. – Он слышал это в кино, но ее вполне устраивало. Она улыбнулась.

На столе лежал пазл с фермой – амбар, коровы, дом с крыльцом. Дождь лил, а она двигала детали, и он знал, она это делает, чтобы не смотреть на него. А еще он знал, что им не надо бы смотреть друг на друга, но сам лишь этого и хотел. Просто сидеть и смотреть на нее.

Она рассеянно пыталась пристроить картонную деталь то туда, то сюда.

– Думаю, она должна быть тут, – сказал он, направляя ее руку. – Вот так.

– Я не сильна в пазлах.

– Вопрос не в форме этих деталек, – сказал он, беря другую. – Смотрите, чего не хватает, куда надо что-то добавить. Вот, смотрите.

Они работали вместе, и, когда они закончили, он сказал:

– А ведь неплохо?

Внизу была надпись: «Мир и покой». Он едва не рассмеялся – что может быть худшим описанием фермы? В картинке не было ни капли правды. Просто очередная сказочка про Америку. На настоящей ферме разорившиеся пьющие фермеры, голодные животные на грани выживания. Ожесточившиеся жены и сопливые детишки, сломленные старики, отдавшие этой земле всю жизнь.

Было слышно, как дождь бьет в желоб и по подоконнику. Она повернулась на стуле посмотреть.

– Вроде сейчас утихнет, – сказал он, просто чтобы что-то сказать.

– Мне нравится звук. Люблю дождь, а ты? Иногда мне хочется выбежать вот туда, на улицу.

Он улыбнулся.

– И мне. Тоже вот в голову пришло.

Она, кажется, вдруг поняла, что в халате, встала, забрала у него тарелку и принялась отмывать в раковине.

– Клянусь, не знаю, что со мной не так.

Он смотрел на ее худую спину.

– Да это все дождь. Просто дождливый день.

Она покачала головой, будто уверенная, что ему никогда не понять, что с ней не так.

Он подошел, забрал у нее тарелку и аккуратно поставил.

– Разобьете же.

Она обернулась, расплакалась, он обнял ее, и она прижалась к нему. Словно испуганный ребенок, и они стоя ли так на старой кухне его матери, дождь лил, а они не шевелились, не шевелились.

И все исчезает

1

Колледж, основанный в 1879 году, бывшая семинария, располагался на берегу Гудзона на шести сотнях акров поросшего травой побережья. Почти все корпуса его были построены из светло-серых речных камней, но те, которые возвели уже в шестидесятые, отличал стиль «брутализм»[36]: длинные бетонные сооружения с прямоугольными окнами, и всё вместе выглядело как нескладный анахронизм. Оттуда, где стоял Джордж, виднелась деревянная беседка на утесе – почти как на картине Томаса Коула[37] «Река в Катскиллских горах». За последние лет сто пейзаж толком не изменился. Но выше по реке, в районе Троя и завода «Дженерал Электрик» в Скенектади, берега окаймляли промышленные постройки, порождавшие бесконечные потоки отходов и печатных плат. Ему казалось, что практически невозможно смотреть на пейзаж Коула с невинным удовольствием, как в девятнадцатом веке, теперь, когда все было так безнадежно испорчено – и природа, и взгляд наблюдателя.

Жена критиковала его за излишне аналитический подход. Вот к чему приводит образование – крайняя степень склонности к противоречиям. Его заточение подошло к концу, но, как это бывает с заключенными (в любом смысле), опыт его изменил. Он решил, что приобрел несколько неприятных привычек. Он, конечно, мог восхищаться открывающимся видом, но, в отличие от Томаса Коула, не испытывал душевного подъема. Такую реакцию у него, похоже, не вызывало уже ничто.

На воде были лодки команды Сагино, они легко скользили, весла двигались в такт. Он невольно подумал о гребцах с картин Икинса[38], их широких мускулистых спинах, ряби на поверхности воды. Начало сентября, серый жаркий день, в воздухе пахло дождем. Он посмотрел на часы и зашагал к Паттерсон-холлу, корпусу, в котором располагался факультет истории искусств и кабинет завкафедрой, Флойда ДеБирса. Студенты приехали накануне и теперь бродили повсюду с вентиляторами и лампами, движения их были почти механическими, и они в притворной озадаченности взирали на листы с инструкциями.

Поднимаясь по лестнице в новых ботинках, он прошел мимо двух женщин – одна спускалась, другая тоже шла наверх, обе в длинных платьях и сабо, с папками под мышкой. Какое-то официозное место, подумал он. Он двинулся по коридору в направлении деканата, восьмиугольного помещения с высокими окнами, и там застал незанятый рабочий стол, заваленный приметами осени, как во времена его учебы – желтые листья, маленькие тыквы, керамическая ваза с охапкой подсолнухов. И табличка с надписью: «Эдит Ходж, секретарь факультета». Но секретаря не было на месте.

– Это вы, Джордж? – крикнул из своего кабинета ДеБирс, скрипнув рабочим креслом.

Джордж заглянул.

– Здрасте, Флойд.

– Заходите. Дверь за собой прикройте.

ДеБирс встал и протянул ему руку. Он был крепкий и нескладный, выше Джорджа, в мятом, плохо сидящем коричневом костюме, присыпанном пеплом от сигарет. Седеющий «хвостик», небрежно перехваченный резинкой, делал его похожим на сенатора в загуле.

– Отличный вид, – сказал Джордж, глядя на реку.

– Одно из преимуществ должности декана. Только ради этого кабинета и терплю проклятую работу. – Он улыбнулся и знаком велел Джорджу сесть. – Ваша глава о Сведенборге[39] – собственно, из-за нее я и нанял вас. – Он едва не покраснел, потом признался: – У нас тут негусто с кадрами.

Джордж улыбнулся. Конечно, он был признателен, но считал абсурдом, что его краткая глава об Эммануэле Сведенборге оказалась решающим фактором. Вообще-то это была часть диссертации, которая радовала его самого меньше прочих. Он писал о художнике Джордже Иннессе, пейзажи которого эволюционировали от декоративного детализированного живописания природы в духе школы реки