карательного отряда, мы двинулись к расположению непокорного полка. Однако весь отряд пришел в чрезвычайное расстройство, и до утра генерал Греков не мог установить связи ни с одной назначенной в его распоряжение частью. К рассвету, убедившись, что нет никаких надежд найти заблудившиеся в лесу части отряда, я оставил генерала Грекова в железнодорожной будке и отправился сам к оврагу, где находился бунтующий полк. Меня там встретили начальник дивизии и несколько штабных. Я сказал, что хочу переговорить с бунтующими.

Солдаты, сидевшие унылыми, неподвижными сонными группами, встали и столпились около того места, где я стоял. Я отказался говорить с ними, пока они не встанут в строй. Они, правда, неуклюже и неловко, но встали в строй. Я обратился к ним с короткой речью, говоря, что не собираюсь ни просить, ни уговаривать, ни приказывать даже, а только предупреждаю, что если они не двинутся немедленно на позицию, то будут уничтожены. С вечера они могли пройти безопасно, теперь же придется идти засветло по открытому месту, но все же они должны идти.

Я не знаю, что я делал бы, если бы солдаты отказались подчиниться. Но, к моему удовольствию, солдаты, даже не совещаясь и не колеблясь, разобрали котомки и пошли на позицию. Вероятно, они знали о приближении отряда и по уверенному тону моих слов заключили, что отряд уже подошел.

Я отправился в штаб корпуса. По дороге заехал к генералу Грекову – он мирно спал в железнодорожной будке, около которой возились телеграфисты, налаживая связь с частями отряда. Я предупредил, что отряд больше не нужен.

В корпусе я пытался было уснуть. Но свободной постели не было и, только я уселся к столу, началась утренняя суматоха. К 8 часам, после чая, я, вместе с командиром корпуса, отправился на участок наступления. Командир корпуса остался в штабе дивизии, а я перешел на наблюдательный пункт. Оттуда, повинуясь какому-то безотчетному позыву, я направился к участку, где происходил бой и где клубы дыма и взрываемой земли показывали, что противник усиленно отвечает на наш огонь. В землянке штаба полка, куда я забрел, было душно… Много офицеров, а кроме того, и члены комитета; телефонист кричит, стараясь добиться сведений или соединения. О ходе атаки – почти никакого представления. Что-то заняли, где-то продвинулись. Привели откуда-то пленных.

Вдруг у входа в землянку движение – оказалось, одна из резервных рот не выдержала огня противника и отступила. В довольно смешной позе, с прутом в руках вместо шашки, кричу им слова ободрения и командую: «Вперед!»

Повернули, пошли и встали на свое место в ходах сообщения неподалеку от первой линии. Навстречу попался председатель полкового комитета. Пошли осматривать участок. Он жаловался на путаницу. Роты перемешались, растеряли своих офицеров. Никто не руководит наступлением, все идет по инерции, и, по-видимому, сила инерции уже истощилась. Попали под очень сильный огонь противника. Солдаты стояли, прижавшись к стенкам окопа, оглушенные, засыпанные землей, пораженные неумолчным свистом осколков и все сотрясающими взрывами. Спросил, какой полк, – оказалось, тот же, который несколько часов тому назад под моей угрозой оставил мирную и спокойную лощину в лесу.

Помню лицо одного наклонившегося солдата; бледное, перекошенное от страха. Посмотрел на него… Наши глаза встретились… Я улыбнулся и внутренне торжествовал, когда увидел его встречную улыбку.

Мне казалось, что это единственный раз, когда мое ощущение и ощущение солдата были совершенно одинаковы. Но есть одна неясная для меня сторона дела: как это случилось, что мы, во имя человеческой личности возражавшие против смертной казни преступника, сами не замечая, дошли до этого положения? Вопрос не в том, что мы проповедовали убийство, – это сравнительно уже второстепенное обстоятельство… Но мы гнали других людей, не понимающих смысла войны, заставляли их идти убивать каких-то совершенно для них непонятных врагов и еще считали себя вправе заставлять их улыбаться при этом.

Глава 4

Комиссарство на фронте

1. Командный состав и сотрудники

Перед отъездом с Юго-Западного фронта Керенский утвердил составленное по его поручению Савинковым положение о фронтовых комиссарах и назначил Савинкова комиссаром Юго-Западного фронта. Этим назначением Керенский сохранял Савинкова для армии, так как по прежней должности комиссара армии он был ответствен перед Петроградским Советом, который уже неоднократно призывал Савинкова к ответу за слишком независимый образ действий. Мне Керенский предложил взять комиссарство Северного фронта. Задачей нашей было – быть оком правительства на фронте и принять энергичные меры к устранению из армии как Дзевалтовских, так и Илькевичей.

Чтобы ликвидировать свои дела и оформить назначение, я выехал в Петроград. Там, однако, накануне отъезда на Северный фронт я получил сообщение из Военного министерства, что правительство, согласно телеграмме Керенского, изменило назначение, посылая меня на Западный фронт, к Деникину. Как ни грустно было отказаться от мысли побывать на своем фронте, я первым делом выехал в Минск.

В первый же день мне пришлось познакомиться с Деникиным. Причиной моего экстренного вызова стало то, что между фронтовым комитетом и главнокомандующим произошли недоразумения, грозящие полным разрывом. Дело шло об участии комитета в подготовке фронтовых операций. Комитет настаивал на подготовке чрезвычайно широких, почти контрольных прав. Деникин возражал против всякого участия вообще.

Раза три мне приходилось ездить из комитета в штаб и обратно. Казалось, уже было достигнуто соглашение, и, предварительно добившись значительных уступок со стороны комитета и получив в штабе согласие Деникина, я еду обратно в комитет для второстепенных поправок. Убеждаю негодующий комитет и на эти поправки. Вдруг звонок телефона – меня вызывает начальник штаба генерал Марков и смущенным, извиняющимся голосом сообщает, что главнокомандующий берет назад свое согласие. Опять еду в штаб, опять в комитет… Однако к вечеру препятствие удалось преодолеть: в конце концов я сумел убедить комитет, что он не вправе брать на себя слишком большую ответственность, так как все военные неудачи будут сваливать на вмешательство профанов. Генералу же Деникину я представил всяческие доводы о полезности того, чтобы заинтересовать солдатских представителей в боевой технике, чтобы добиться от них действенной помощи. Разве будет лучше, если комитет станет заниматься только вопросами политики и контрреволюционной опасности…

Деникин показался мне олицетворением трагедии русской армии. Он был слишком военным, может быть, даже узко военным человеком, настолько, что даже старые недочеты уже не бросались в глаза. Но зато теперь он понимал, что армия разваливается. Сжившийся с определенными условиями в армии, он внезапно увидел ее в новом свете: карикатурным извращением всех прежних устоев и оснований. Но что же делать? Уйти и очистить место более покладистым и подлаживающимся? Уйти из армии, еще стоящей на фронте, еще не окончившей войны? Пусть сами обстоятельства заставят сделать это, пусть бунтующие солдаты арестуют или