Прежде всего распалась власть. Распалась уже давно, сразу после революции, еще при Алексееве, Гучкове и Корнилове. Армия, построенная на автоматизме и строгом формализме, оказалась без всяких уставов, без всякой власти… Построенная на противопоставлении нижнего чина офицерскому званию, привыкшая отвечать только: «Так точно», «Никак нет» и «Не могу знать», вдруг заговорила, заспорила, засамоопределялась.

Основным вопросом был, конечно, вопрос относительно комитетов. Нелепо теперь поднимать вопрос о допустимости или недопустимости в армии комитетов. Никто не только в Военном министерстве, но, быть может, и в среде самих комитетов никогда не сомневался, что вообще комитеты только зло. Но положение было таково, что не было полка, который без противодействия комитетов не арестовал бы свое начальство. Поэтому сам командный состав настаивал на создании комитетов, видя в них свое спасение. В длительном процессе комитеты могли только расшатать армию и всю военную систему. Но на первых порах они спасли ее от самосгорания, от моментального распада фронта.

Комитеты в армии явились одновременно, подчас раньше, чем комитеты в частях Петрограда, явочным порядком и в большинстве случаев по инициативе командного состава. Приказ Алексеева узаконил бытие комитетов, приказ Гучкова их регламентировал. Но жизнь не укладывалась в рамки приказа, и Керенский санкционировал существование комитетов по обычному праву. Но комитеты, в сущности, не нуждались в такой санкции. Все Румчероды[54], Искомитюзы[55], Коморсевы[56] и т. д. стали крупнейшей, неотъемлемой частью жизни армии, прежде чем Петроград или Ставка узнали об их существовании. Фактически к маю месяцу вся армия снизу доверху была окомитетчена. Но конечно, это не было новым порядком. Хотя бы потому, что сами комитеты были чрезвычайно разнообразны. В каждой армии, в каждом корпусе, даже в дивизии, даже в полку комитеты строились по-разному. Уже в июле я встречал дивизии, в которых каждый полк имел комитет, построенный на собственных основаниях, – в одном офицеры и солдаты выбирали членов совместно, в другом определенное количество членов комитета делегировалось от солдат и определенное от офицеров, в третьем существовали отдельно офицерский комитет и отдельно солдатский. Права, обязанности, довольствие, численность – все варьировалось до бесконечности. Сознание невозможности такого положения было всеобщим. Стон о необходимости «Положения о комитетах» несся из всех углов армии. Все съезды, ряд комиссий, Ставка, Военное министерство занимались этим вопросом. Но неуклюжее и нескладное в жизни оказывалось еще уродливее на бумаге. Вся противоречивость существа комитетов воочию сказывалась, как только их пытались догматизировать. Все проекты удовлетворяли только одного составителя. Теоретически становилось все яснее, что нужно либо уничтожить армию, либо уничтожить комитеты. Но практически нельзя было сделать ни того ни другого. Комитеты были ярким выражением неизлечимой болезни армии, ее верного умирания, ее параличом. Но было ли задачей Военного министерства ускорить смерть решительной и безнадежной операцией?

Вторым моментом разложения армии был национальный вопрос. В русской армии уже существовали национальные части – латышские и чехословацкие. Оба опыта дали очень хорошие результаты. При общих децентрализа-торских тенденциях новой власти и политике доверия к национальностям было бы странно принципиально возражать против того, что допускала даже старая власть. Разве украинцы вызывают меньше доверия, чем латыши? Или чем хуже литовцы украинцев? Но значило ли это, что надо допустить полную перетасовку всей армии – ведь не менее 50 % всего состава пришлось бы рассортировать по-новому? Кроме того, новые национальные формирования в связи с признанием независимости Польши и декларацией прав народов на самоопределение получили бы совершенно новый характер, явились в новом свете. Старое правительство создавало только материальную силу из солдат одной национальности. Но при общем стеснении свободы, при отсутствии печати, при стеснении партийной работы оно могло не бояться, что эта сила будет враждебна государству. Но теперь все народы зашевелились, почувствовали свою обособленность от единого целого в России. Довбор-Мусницкий, командир польского корпуса, счел себя вправе высказать мне, что он считает принципиально возможным, что польская армия, как иностранная, покинет Россию. Украинцы на своем съезде на Западном фронте приняли резолюцию, что если их требования не будут удовлетворены, то они заключат сепаратный мир с противником.

Другие национальности не шли так далеко, но все же признавали, что выделение сородичей из общей армии и сведение их в особые формирования – их неотъемлемое право, завоевание русской революции, и самочинно рассылали требования и грозили такими перетасовками в армии, которые сами по себе могли свести к нулю ее боеспособность. Значит – запретить? Керенский, противник национальных формирований, запретил украинский войсковой съезд… Но на практике это свелось к тому, что делегаты съехались не в порядке командировки, как на разрешенный съезд, а в порядке отпусков, и весь съезд прошел в ярко выраженном враждебном отношении к правительству.

Если к этому добавить, что армия, кроме комитетов, получила еще и комиссаров, тоже без определенных, регламентированных функций и обязанностей, что помимо группировки по национальностям происходила еще группировка по родам оружия и специальностям, что наряду с «демократизацией» армии шел в ней процесс консолидации недовольных элементов в офицерских организациях – и все это делалось повсеместно, стихийно, самочинно, – станут ясными бесконечные трудности военного управления в то время. Тем более что до министерства и до Ставки это все доходило нестройной толпой ходоков, депутаций, делегатов, заявлений, протестов, требований… По вопросу польских формирований ежедневно приходили поляки – отдельно от правицы и отдельно от левицы – со взаимными жалобами и упреками. Ежедневно приходили запросы из Ставки, с фронтов и из комитетов, как быть с украинцами, без спросу распоряжающимися в армии. По несколько раз в день являлись представители от двух организаций летчиков, ведущих между собой долгую тяжбу из-за места созыва съезда летчиков.

В таких условиях велась работа по новой координации всех действующих в армии сил. До сих пор был разброд, или, что немногим лучше, координация на Исполнительный комитет, на его иногороднюю комиссию. Нужно было переместить все внимание на правительство, и если не организационно, то фактически свести все нити в его руках, чтобы оно могло начать управлять армией. Медленно, но верно продолжалась работа. С одобрения Керенского впервые после революции начали медленно, но верно применять силу (сперва на Румынском, потом на Юго-Западном фронте). Сам Исполнительный комитет начал помогать власти, во всяком случае, не сопротивлялся. Но времени не было, ибо близилось решительное испытание армии…

2. Наступление

Каково бы ни было состояние армии, оно не снимало вопроса об активных действиях. Как раз в июне открылся съезд Советов, на котором войсковые органы были представлены очень полно. Было специальное военное собрание, на