котором представители армий могли высказать свои пожелания Керенскому. Общий голос солдатских представителей был за наступление. Даже Крыленко, который каким-то образом умудрился явиться представителем одной из южных армий, говорил (очевидно, по наказу товарищей): армия находится в таком состоянии, что если ее не поведут вперед, то она сама может пойти назад. Словом, недвусмысленно высказался за наступление.

К политическим мотивам присоединялись и военно-стратегические. В Ставке указывалось: необходимо, чтобы летом наша армия проявила активность для того, чтобы облегчить задуманные грандиозные операции союзников на Западном фронте. Брусилов, уже будучи Верховным главнокомандующим, настаивал на скорейшем наступлении, так как имелись сведения о переброске сил противника на наш фронт, и было опасение, что он сам предполагает перейти в наступление. Ставка хотела предупредить его.

Наступление было назначено на 10-е, потом на 15 июня. Керенский, по условию, должен был ехать на фронт. Я сопровождал его. Мы приехали в Тарнополь[57] в день начала артиллерийской подготовки, и командование фронтом решило использовать пребывание Керенского для агитации в армии. В первый же день его привезли в 1-й гвардейский корпус.

Собралась колоссальная масса солдат – это был наиболее многочисленный митинг из всех, виденных мной: тысяч, вероятно, до пятнадцати. Все это расположилось в лощине с пологими боками, сплошь покрытыми солдатским морем. Посередине – автомобиль Керенского. В общем, митинг проходил гладко. Но командный состав был в волнении – главный агитатор и смутьян, капитан Дзевалтовский, знаменитый большевик, не явился на митинг, и поэтому, по мнению командного состава, митинг наполовину терял свое значение, так как останутся неопровергнутыми главные аргументы, колеблющие порядок. Между тем Дзевалтовский с двумя наиболее непокорными и деморализованными полками [гренадеров] расположился в стороне и в середине митинга прислал депутацию к Керенскому с просьбой прийти к ним. Положение было затруднительное – Дзевалтовский, очевидно, хотел уклониться от боя или дать бой в обстановке, наиболее благоприятной для него, окруженный преданной аудиторией.

Керенский встал во весь рост и поставил на голосование всего митинга вопрос: кому идти – ему ли к отделившейся части корпуса или отделившейся части присоединиться ко всем? Щетиной мгновенно, без колебаний поднятых рук собрание единодушно поставило: отделившиеся должны присоединиться ко всем. Делегаты, смущенные, как побитые отправились назад. Митинг продолжался, но несколько сумбурнее – комиссару 11-й армии Кириенко не дали договорить до конца, часть митинга покинула поле в знак протеста против своего же собственного решения. Однако митинг был доведен до конца. Но тут вмешалось начальство. Обеспокоенное тем, что Керенскому не пришлось перед солдатами опровергнуть аргументы Дзевалтовского, оно стало настаивать, чтобы Керенский, несмотря на то что отделившиеся были осуждены «всем миром», отправился к гренадерам. Особенно волновался командир корпуса генерал Илькевич, который плакался, что, если не произойдет встречи с Дзевалтовским, весь смысл посещения министра пропадет.

Сперва Илькевич пробовал убедить меня воздействовать на Керенского, но я определенно сказал, что даже не понимаю, как может ставиться подобный вопрос после всего, что произошло. Не слушая дальнейших аргументов, я направился к автомобилю, стоявшему на дороге, оставив Керенского, беседующего с несколькими солдатами. Но не успел я дойти, как увидел, что автомобиль Керенского повернул и поехал прямо к гренадерам. Оказалось, Илькевичу удалось убедить Керенского. И началась позорная картина бесполезного словопрения с заведомо несогласными.

Первую речь тоном обвинителя произнес Дзевалтовский, самоуверенно и вызывающе повторивший все нападки большевистской прессы. Потом по пунктам отвечал Керенский, потом снова говорил Дзевалтовский. Настроение солдат было неопределенное. Часть аплодировала Дзевалтовскому, часть, не меньшая, Керенскому, но большинство слушало молча, думая про себя свою думу, не отдавая себе отчета, что вопрос шел о кардинальнейшем для каждого решении – идти в наступление или не идти… В общем, конечно, был провал. Впечатление нерешительности власти на фронте, растерянности командного состава не предвещало ничего доброго.

Я потом спрашивал Духонина, бывшего тогда начальником штаба Юго-Западного фронта, как это офицеры не понимают, что подобные выступления необходимо инсценировать по-военному: войска должны быть выстроены, чтобы чувствовалась подтянутость. Он, по-видимому, соглашался со мной и в неудаче винил командира корпуса.

Второй день пребывания на фронте прошел в более мелких выступлениях в разных частях. Было, однако, ясно, что, когда дело стало подходить к решительному шагу, настроение солдатских масс быстро падало. Аргументы и убеждения не улучшали положения, так как вызывали мысль, что солдат волен убедиться аргументами или не убедиться, а это лишь расшатывало дисциплину. Но в создавшемся положении вряд ли можно кого-то винить.

В минуту, когда дезорганизованные толпы солдат вышли на улицы Петрограда, перед русской демократической общественностью встало два пути: или сразу загнать толпу в казармы, стреляя вместе со спрятанными городовыми с чердаков, или убеждать солдат… Начали убеждать, сперва в Петрограде, потом, естественно, и на фронте. И первый, кто почувствовал, что уговоры в армии не достигают цели и что революционная власть, если хочет иметь армию, должна научиться приказывать ей и приучить к повиновению без рассуждений, был Керенский. Через несколько дней, в ответ на просьбу главнокомандующего Западным фронтом Деникина приехать в армию для агитации, Керенский ответил телеграммой:

«Время разговоров и уговоров в армии прошло. Надо приказывать, а не митинговать».

Ночь перед наступлением я хотел провести в окопах, но задержался на каких-то «уговариваниях» и вынужден был вместе с Кириенко заночевать на полу какой-то избы. Рано утром 18 июня мы уже были на фронте.

Артиллерийская стрельба была ожесточенной с обеих сторон. Над головой неустанно раздавались свистящие, шипящие звуки снарядов. Гора Могила, куда мы направились, дымилась как вулкан. (Значит, артиллерия противника не подавлена, подумалось мне.) Мы обходили окопы, произносили короткие речи кучкам солдат, которые сгруживались около нас, прижимаясь к стенкам окопов, несмотря на сильный огонь противника. В одну кучку попал снаряд, едва мы успели отойти от нее за бруствер. К моменту, когда должна была начаться атака, мы подошли к первой линии окопов. Но скоро пришел приказ – атаку «отставить», так как соседний участок не успел выполнить своей задачи.

Громадное впечатление произвели на меня бросающиеся в глаза технические недочеты. Участок, имевший по планам наступления весьма большое значение, был вовсе не подготовлен для атаки. О плацдарме не было и помину – к первой линии окопов нам пришлось идти по открытой лощине, обстреливаемой шрапнелью противника. Полк, который должен был идти в атаку, не имел пулеметов, так как эти пулеметы были отданы чехословакам, наступающим рядом. При таком положении технической стороны и при сильном артиллерийском огне противника атака не могла бы иметь шанса и при наилучшем моральном состоянии войск.

Каково было это состояние? Имея в виду, что все трусы и дезертиры остались так или иначе в тылу, что наиболее разложившиеся части