Он, конечно, не дорожит своим местом, не подлаживается, наоборот, он ищет конфликта, он старается быть резким, он отводит душу горьким, хотя часто заведомо бессильным словом. Каждый приезд Керенского в Минск был поводом для несдержанного выражения мнения. Чуть ли не каждую неделю в Петроград шли телеграммы с провокационно-резкими нападками на новые порядки в армии – именно нападки, а не советы… Разве можно посоветовать отменить революцию?..

Он не был против революции. Но он не был связан с революцией настолько, чтобы понимать или даже стараться понять ее трагедию. Он понял бы революцию, которая заключила мир, и боролся с нею, если бы видел, что этот мир гибелен для России, но, может быть, примирился с нею, если бы мир был «сходен»… Но революцию, которая требовала наступления, а в то же время разрушала устои, на которых покоилась вся сила армии, – такой революции он не мог и не хотел понять…

Он был тягостен в то время, и Керенский иногда с невольным раздражением отзывался о нем как о слишком узко смотрящем на вещи человеке. Но разве это значило, что вместо него надо поискать другого – или менее военного по духу, или думающего то же, что и Деникин, но политично скрывающего свое мнение? Ведь нужна армия и боевые генералы, а не гнущиеся спины! И Деникин оставался командующим фронтом, несмотря на недоверие к нему со стороны Исполнительного комитета, несмотря на озлобленные нападки фронтовых исполнительных учреждений. Война связывала, заставляла идти вместе…

Однажды в Ставке на собрании всех главнокомандующих, при Керенском, Деникин произнес чрезвычайно резкую, более того, вызывающую речь по адресу правительства и самого Керенского, быть может надеясь, что это откроет возможность уйти. Но Керенский встал и пожал ему руку:

– Благодарю вас, генерал.

Оба чувствовали, что выполнили свой долг. Но оба чувствовали бесплодность и безрезультатность этого.

На Западном фронте я пробыл только один день, так как воспользовался случайной встречей с Керенским и убедил его оставить в силе прежнее мое назначение. Так как острый конфликт был уже улажен, то мне удалось настоять на своем, я получил перевод на Северный фронт, куда меня тянуло всей душой. Керенский говорил со мной о своем намерении назначить Савинкова управляющим Военным министерством. Он просил меня подготовить для этого почву в Исполнительном комитете.

На Северном фронте я пробыл около трех месяцев. Перед отъездом на фронт в Исполнительном комитете ко мне подошел Войтинский и стал жаловаться на бесполезность работы в тылу. Я, наполовину шутя, предложил ему приехать на Северный фронт в качестве моего помощника. К моему удивлению, он тотчас и без колебаний согласился. Я говорю – к удивлению, потому что по своей известности, ораторским способностям и умению ориентироваться в обстоятельствах он значительно превосходил меня. Еще в студенческие годы он, неизменный председатель сходок, поражал красотой и сочностью своих выступлений. Потом, после долгого заключения, он был сослан. И странным образом, вместо угловатого и непримиримого большевика из сибирских степей вернулся ярый оборонец, широко воспринимающий русскую жизнь. Об этом можно судить по его речи на казачьем съезде, одном из наиболее реакционных в то время, где Войтинский выступил с приветствием от Исполнительного комитета. Встречен он был явно сухо и даже враждебно. Но речь, как всегда талантливая и умелая, проникнутая стремлением найти общий язык, пробила лед, и его провожали овациями. И это не было подделкой под аудиторию. Это было его органической позицией.

Поразительным он оказался на фронте. Я не видал человека с такой искренней любовью к солдату – не отвлеченному «доблестному воинству», а именно солдату, «от первого генерала до последнего рядового»… Поэтому его задача была – сглаживать противоречия, где убеждениями, где юмором и иронией, где решительными мерами… Перед последними он не останавливался. Но понимал, где опасность: «Рота выразила недоверие десяти министрам-капиталистам? Чепуха, это меня не касается. Вот если бы они выразили недоверие своему ротному командиру – тогда дело было бы действительно серьезным»… Он верил в солдат, даже слишком, до ослепления: «Ведь они такие славные, все эти солдаты… Их надо только убедить не делать глупостей». И он умел убеждать и вызывать энтузиазм. Но все же он знал пределы силы слов и, будучи сам исключительным мастером составления резолюций и воззваний, относился к ним в последнее время с полным неуважением. Опасность справа воспринимал как детские бредни. Но с тревогой посматривал налево, особенно в тыл, и в последние дни своего комиссарства носился с идеей карательной экспедиции с фронта в тыл. Ни разу ни одно его слово не было направлено против командного состава, но не один десятк большевиков был арестован по его почину и при его участии.

Значительно меньшими фигурами были комиссары в армии. Ходоров, комиссар 5-й армии, социал-демократ, отличался чисто полицейской энергией и ретивостью в усмирении армии и подчинении ее командному составу. Полную противоположность ему составлял комиссар 12-й армии Дюбуа. Офицер, но известный партийный работник, мягкий, сентиментальный, он органически не был способен на крутые меры. Уговорить, а то и просто поговорить, притом от имени комитета и вместе с комитетом… Даже с командующим армией он принципиально ни разу не виделся без представителей комитета. Он не мог исполнять роль представителя правительства в армии, а чувствовал себя рядовым партийным работником в Риге.

В конце концов, мы с Войтинским были вынуждены поставить ему ультиматум: или принять наш образ действий, быть представителем правительства, противопоставляя себя и командному составу и комитету, или отказаться от комиссарства. Это доставило ему искреннее огорчение, но, посоветовавшись с комитетом, он отказался сделать и то и другое. Я телеграфировал в министерство и просил назначить другого комиссара. Но сотрудники Савинкова в министерстве не нашли ничего лучшего, как показать мою телеграмму членам комитета 12-й армии, вероятно надеясь на мирное разрешение вопроса. Но это вызвало лишь бурю негодования против меня, а Дюбуа оставался на посту вплоть до восстания большевиков.

В Пскове, в моем «управлении», как громко называлась единственная комната, где работали все сотрудники, главную роль играл Савицкий, молодой, энергичный и любящий самостоятельные решения. Случайно в Пскове оказался затерянным поэт А.Х. Он стал заведовать литературно-агитационным отделом. Между прочим, в круг его обязанностей входило следить за большевистской литературой. Сам плохо понимая, как это случилось, что он, свободный поэт, вдруг превратился в цензора, он все же вооружился красным карандашом и с гневными криками: «Что эти м… пишут!» – отмечал наиболее резкие выпады большевиков и писал доклады о закрытии газет, отводя душу изящными эпиграммами на сотрудников комиссариата.

По военно-техническим вопросам