Командующим фронтом был Клембовский. Несмотря на частые встречи с ним, впечатление от него осталось какое-то бесцветное. Мне казалось, что слово «формализм» исчерпывало его. Формально отдавал положенные часы управлению армией. Формально, корректно посвящал меня во все стороны управления, довольный, что есть на кого сваливать трудности политических вопросов. Даже когда – приблизительно раз в неделю – он обрушивался с резкими нападками на новые порядки в армии, я не мог уловить ни конкретного содержания, ни даже искреннего негодования, а только своеобразную, «под Деникина», форму исполнения генеральского долга перед деятелями революции: я молча и терпеливо выслушивал его до конца, и мы дружественно переходили к очередным делам. Он очень болезненно воспринял уход Брусилова, с которым был в хороших отношениях, и чувствовал, что его положение поколебалось с назначением Корнилова, которого он, вероятно взаимно, не любил. Он, видимо, опасался, что его сменят. Но дело обошлось характерным эпизодом.

Однажды Клембовский звонит мне и просит немедленно приехать к нему. Показывает газету, кажется «Новое время», где корреспондент из Ставки сообщает, что на место Клембовского назначен Лечицкий. Сам Клембовский об этом ничего не знал. Положение было чрезвычайно тягостное и в военном деле, где нужна уверенность власти, совершенно недопустимое. Я отправил телеграмму в Ставку с просьбой выяснить дело, так как ситуация на фронте и подготовка немцев к активным операциям требовали уверенности в командовании. В тот же день Клембовский получил заверение, что он остается командовать фронтом, но в газетах опровержения не появилось. Пользуясь моей поездкой в Петроград, Клембовский просил меня выяснить вопрос до конца. В Петрограде я выяснил, что хотя вопрос о назначении Лечицкого поднимался, но был снят ввиду несогласия Керенского. Я отправился на военный телеграф и попросил соединить меня с кабинетом главкосева[59]. К моему величайшему изумлению, на мои слова: «У аппарата комиссар Станкевич» – аппарат выстукал в ответ: «У аппарата генерал Лечицкий»… Я решительно не знал, что делать, однако аппарат застучал дальше и выдал: «У аппарата генерал Клембовский». Не понимая, в чем дело, и невольно представляя себе двух генералов, оспаривающих друг у друга место у аппарата, я сообщил свои сведения о прочности положения генерала Клембовского.

Впоследствии мне сам Клембовский рассказал, что новый телеграфист, не знавший его в лицо и вычитавший в газетах о назначении Лечицкого, ошибся именем.

Сознание непрочности своего положения после «чистки», устроенной на фронте Гучковым, и при постоянных сменах наверху было духовной атмосферой генералитета и, конечно, очень вредно отражалось на деле, отнимало у них последние остатки мужества и энергии. Поэтому я проявлял исключительный консерватизм по отношению к командному составу, доказывая, что всякий новый, уже тем, что он новый, хуже старого, и настаивая, что дело не в том, чтобы устранить плохих или недостаточно хороших, а в том, чтобы найти лучших. Но где и как найти?

Вот как, например, назначала сама Ставка, даже при Корнилове, на такие ответственные должности, как командующий армией. Когда после ухода Радко-Дмитриева освободился пост командующего 12-й армией, Клембовский сообщил, что своего кандидата не имеет. Тогда Ставка запросила относительно Парского; Клембовский ответил, что Парского не знает и поэтому не возражает, и Парский был назначен. Как раз в это время Клембовский был вызван в Ставку на совещание. Там он спросил Корнилова, кто такой Парский. Корнилов ответил, что тоже его не знает, это кандидат Лукомского. Но и Лукомский знал о Парском только одно – что солдаты называли того «батькой»… Керенский о назначении и даже существовании Парского узнал впервые от меня, так как Корнилов, в отступление от всегдашней практики, тоже не сообщил правительству о его назначении.

Поэтому я очень терпимо относился к тому, в чьей компетенции лежит назначение командного состава, но тем ревностнее принялся за изучение его и знал его лучше, чем Клембовский, так как я имел возможность разъезжать по армиям и видеть всех лично, а главнокомандующий вынужден был оставаться в Пскове.

Чрезвычайно характерную фигуру представлял собой командующий 5-й армией Данилов. Генерал-квартирмейстер при царской Ставке, он обладал исключительным тактом, которого мне не приходилось никогда видеть. Он был единственный генерал, который, несмотря на революцию, остался, в сущности, полным хозяином в армии, сумев наладить такие отношения, что новые учреждения, и комиссар, и комитет, не ослабляли, а лишь усиливали его власть… И он умел пользоваться этими силами, с полным самообладанием и уверенностью устраняя все препятствия.

Весьма значительной фигурой был генерал Болдырев. Он был профессором Военной академии, выдвинулся во время войны и теперь командовал 43-м корпусом. Этот корпус считался одним из самых большевистских гнезд, откуда вышла «Окопная правда», где орудовал капитан Сиверс. Но генерал Болдырев воспринял это как «боевую обстановку» и стал искать метод решения проблемы, не ограничиваясь ворчанием, что жизнь идет не по уставам. И ему удавалось достигать изумительных результатов, так что в корпусе он чувствовал себя полным хозяином, добиваясь своего не столько дипломатичностью, как Данилов, сколько смелостью и энергией. Он умел требовать, но не во имя старых привычек, а во имя дела. Это чувствовалось всеми, и солдаты говорили со своим командиром, стоя навытяжку.

Сперва Болдыреву не удавалось наладить отношения с армейским комитетом, который предупреждал меня, что Болдырева надо убрать. Впоследствии и комитет научился ценить негнущихся генералов, и тогда Болдырев стал любимцем армии.

Противоположным типом был Новицкий, бывший помощник военного министра Гучкова, теперь командир 2-го Сибирского корпуса. При громадной решимости и воле, он чувствовал себя слишком чужеродно в новых условиях, чтобы справляться с ними. «Терплю, но духом не приемлю» – вот и все, что исходило от его «застегнутой» фигуры.

В один из первых дней после моего приезда во Псков я как-то утром застал у себя генерала, который терпеливо ожидал меня. Оказалось, это был Бонч-Бруевич[60], бывший начальник штаба фронта при Рузском, теперь несший обязанности начальника гарнизона. Он очень не понравился мне своей показной деловитостью, торопливостью, своими словечками против командующего фронтом, каким-то извиванием. Но он пользовался большими симпатиями среди псковского Совета, где высиживал многие часы. Как ни неприятна была его личность, все же он нашел возможность поддерживать порядок во Пскове и направлять в эту сторону псковский Совет. Это был один из тех генералов, которые решили плыть по течению. Того, что Данилов достигал серьезной и умной дипломатичностью, что Болдырев достигал смелостью и твердостью характера, Бонч-Бруевич достигал гибкостью, покладистостью и изворотливостью.

В поездках в корпуса, где собирались все начальники дивизий и представители комитетов, я познакомился со всем высшим командным составом, со многими был в переписке. Большинство начальников