Конечно, немалых трудов стоило найти соответствующий тон в работе с разношерстным командным составом, где к каждому приходилось подходить не по уставу, а по душе, где почти каждый, без исключения, лишь настораживался при приближении представителя «революционной власти». Но в результате на нас смотрели не как на противников, и даже не как на чужих, а как на союзников в общем деле. Быть может, мой консерватизм, который я проявлял согласно директивам Керенского, тоже играл определенную роль. За все время пребывания на фронте, где требования смещений и назначений сыпались каждый день, и не только от комитетов, но и  от представителей командного состава, я настоял только на удалении одного генерала, начальника этапно-хозяйственной части 12-й армии, за его нелепое и ненужное, просто «ругательское» отношение к комитету.

2. Солдатская масса

Главные трудности были, конечно, не с командным составом, а с солдатской массой.

Для того чтобы судить о настроениях масс, необходимо прежде всего помнить всю чрезвычайность и необычность такого явления, которое представляла собой наша армия, даже если оценивать в масштабе мировой истории.

Из механизма старой дисциплины и беспрекословного подчинения армия, раз в пятнадцать превосходящая полчища Аттилы, сразу перешла в иной мир. Она была ослеплена открывшимися перед ней возможностями, оглушена потоком непонятных, но наводивших на неожиданные думы лозунгов, программ, воззваний, речей, раздававшихся повсюду.

А у солдата, в сущности, нет будничного дела. Нет заботы о семье, о хлебе насущном, нет повседневных мелочей… Даже землю он видит изрытой окопами, воронками, окутанной колючей проволокой. У него много духовного досуга, который заполняется только думами, яркими, страшными и непримиримыми. О свободе и смерти.

Он свободен – так говорят все, да и весь уклад армии, новый и необычный, подтверждает это. Но он все же должен идти убивать и умирать, так тоже говорят все, даже те комитеты, которые им же и избраны… Но зачем убивать и умирать? Для государства, которое ему всегда рисовалось как зло, как принуждение платить подати, идти в солдаты и творческую роль которого он в своей грязной хижине и не чувствовал никогда. За землю и волю? Но какая связь между защитой Риги или взятием Львова и землей соседнего помещика в Саратовской губернии? И притом, он, быть может, не хочет ни умирать, ни убивать за эти земные блага.

Конечно, масса не отчеканивала так отчетливо эти мысли. Они лишь носились над ней в виде туманных настроений и проявлялись как пассивное неповиновение власти и приказам. И тут убеждение не могло действовать. Нужен был приказ и принуждение. А для этого нужна была решимость приказывать и возможность принуждать.

И обстановка сложилась как раз так, что эти решимость и возможность были.

Прежде всего, имело большое значение июльское подавление восстания большевиков.

Лично я видел только начальный и конечный моменты восстания. 3 июля я был в Исполнительном комитете. Обсуждался снова вопрос «об организации власти» в связи с выходом из состава правительства кадетов. Во время заседания стали, как в памятные апрельские дни, поступать сведения, что на заводах идут митинги, что некоторые полки выступили с оружием на улицу, что всюду раздаются лозунги «Вся власть Советам!»… На заседании присутствовали большевики – Каменев и др. Они имели такой вид, будто искренне не понимают, в чем дело. Выбрали делегацию для поездки в полки и убеждения вернуться в казармы. В состав делегации согласились войти и большевики, но в последний момент отказались, что расстроило всю поездку.

В тот же вечер я, не понимая еще значения происходящего, выехал во Псков. Но на другой день я узнал, что движение в Петрограде приняло крайне грозный характер, что 4 июля массы вооруженных рабочих и солдат заполнили улицы, фактически овладели Таврическим дворцом и что под лозунгами «Вся власть Советам!» шло форменное восстание большевиков против тогдашнего большинства Советов, составленного из оборонческих партий. Петроградский штаб требовал помощи с фронта. Я немедленно разослал во все армии предложение обсудить меры помощи правительству. Сам же решил выехать в Петроград с первым же направлявшимся туда эшелоном – с самокатчиками и отрядом 1-й кавалерийской дивизии.

Мы прибыли в Петроград рано утром 6 июля, когда восстание было уже ликвидировано, по-видимому, неопределенностью настроения большинства гарнизона, который под влиянием слухов, что с фронта идут войска, стал возвращаться в казармы под власть командиров.

Вокзал и улицы были в руках правительственных войск, которые щеголяли выправкой и дисциплиной. Оставалось ликвидировать лишь главную квартиру большевиков – дом Кшесинской[61]. Но для этого было уже достаточно сил: на Дворцовой площади я застал уже собранный отряд из разных частей, и в 9 часов утра дом Кшесинской был занят без малейшего сопротивления: большевики покинули его заблаговременно.

Эта, по существу, почти бескровная победа над большевиками имела громадное значение для подъема авторитета власти в тылу и на фронте. Казавшаяся всем загадочной последовательность событий в виде прорыва нашего фронта у Тарнополя служила новым доказательством необходимости решительных мер для укрепления силы власти. Появившаяся в Петрограде решительная фигура Савинкова в виде управляющего Военным министерством убеждала в решимости правительства бороться за свои прерогативы. А военно-революционные суды устраняли последние сомнения в этом.

Масса как-то притихла, пригнулась в испуге. Даже большевики стали «покладистее». Дело дошло до того, что в Риге они, прижатые Войтинским, подписались под воззванием, призывающим армию подчиниться командному составу и изгнать дезорганизаторские элементы, что лишало их возможности возражать против той «чистки» армии, которая стала нами планомерно проводиться.

Однако не все шло вполне гладко.

Прежде всего, резкий поворот в сторону сильной власти встречал противодействие в комитетах, особенно в 12-й армии, где не было хозяйской руки вроде генерала Данилова. Новые слова были слишком необычны для комитетчиков, привыкших к благодушной фразеологии первых дней революции о сознательной дисциплине и пр. Разношерстный, до истерики пылкий Искосол-12, как сокращенно назывался исполнительный комитет солдатских депутатов 12-й армии, щетинился каждый раз, когда нам приходилось делать решительные шаги. Правда, не было случая, чтобы нам не удавалось переубедить комитет, причем поворот мнений был иногда на 180 градусов…

Помню случай, как комитет устроил нам с Войтинским очную ставку с представителями большевистских организаций по поводу закрытия газеты «Окопная правда». Большевики, при видимом сочувствии президиума комитета, стали доказывать, что «Окопная правда» в последнее время ведет себя умеренно и заслуживает пощады. Я взял принесенные «образцовые» номера «Правды» и, прочитав несколько выдержек, заявил, что речь может идти не о разрешении издания «Окопной правды», а только о привлечении ее издателей к военно-революционному суду за дезорганизаторские призывы. Не менее резко высказался Войтинский, еще имевший славу почти большевика. И к концу заседания весь президиум оказался на нашей стороне.

Но такие