сообщил о приготовлениях немцев с такими подробностями, что штаб армии послал предупреждение войскам быть готовыми к тому, что ночью противник начнет артиллерийский обстрел, а утром перейдет в наступление, причем указывалось на необходимость иметь наготове противогазные маски.

В 4 часа утра 19 августа действительно начался ураганный артиллерийский огонь. После часа усиленной бомбардировки дивизия, стоявшая на участке атаки, настолько смешалась, что начальник потерял связь с тылом и своими частями. Каждый полк стал действовать самостоятельно и по своему почину, и везде этим почином было – отойти назад.

Противник около 9 часов утра без потерь начал переправу своих войск на правый берег. Но в приказе командующего как раз указывалось, что противнику, возможно, удастся под прикрытием ураганного огня совершить переправу. Важно было своевременной атакой сбросить его в реку. Противник переправил одну или две дивизии, не больше и, в сущности, оказался окруженным нашими силами, в несколько раз превосходившими его. Если бы эти силы одновременно были двинуты в атаку, противник был бы, без сомнения, отражен. Но одновременной атаки не получилось. Атака велась поочередно разными дивизиями, даже отдельными полками, которые, конечно, без труда отгонялись огнем противника. Этот момент объясняется отсутствием связи между частями армии. Генерал Болдырев специально просил Войтинского поехать в соседнюю дивизию и выяснить, что там происходит, почему дивизия не атакует. Но время проходило. Силы противника увеличивались. Наша организация как-то сама собой распадалась.

Пять дивизий резерва собрались около Штубензее, в то время как перед двумя дивизиями противника оказалось незащищенное пространство в 6 верст шириной. В этот промежуток, не встречая сопротивления, противник вошел, а наши пять дивизий, стоявших у Штубензее, по-видимому не подозревая друг о друге, начали беспорядочное отступление на Венденское шоссе. Тут и штаб армии, дав распоряжение об очистке левобережного плацдарма, сорвался с места и по запруженным дорогам стал пробиваться в Зегевольде.

В Риге никого не осталось для поддержания связи, хотя правила требуют, чтобы во время таких переездов отправлялись только командующий армией или начальник штаба, в то время как другой должен был оставаться на старом месте до тех пор, пока управление армией не сконцентрируется на новом месте.

Переезд и установление связи на новом месте потребовали около 18 часов, а в сущности говоря, связь была восстановлена, и то отчасти, лишь на третий день после остановки армии на венденских позициях, куда она отступила почти что самочинно. Там армия остановилась потому, что противник остановился на один переход раньше. Армии самой пришлось искать его и для этого вернуться верст на пятнадцать.

* * *

Но все это я узнал впоследствии по рассказам, по приказам и донесениям. Теперь же я ехал по направлению к Риге, не имея никакого представления о том, что там творилось.

Чуть ли не сразу за Псковом на шоссе стали попадаться автомобили, а на полдороге к Вендену[62] и пешие толпы беглецов.

Далее пошли целые вереницы. За Венденом все шоссе оказалось занято отступающими войсками. Большого беспорядка не было. По шоссе тянулись обозы, шла артиллерия, ехали обозники на лошадях с обрезанными постромками. По бокам дороги шли пешие части. Почти все солдаты жевали репу, вырываемую на лежащих близ дороги огородах. Иногда поблизости раздавались выстрелы – и тогда начиналась паника. Но сразу слышались голоса более уравновешенных: «Успокойтесь, товарищи, это только провокация», и все снова приходило в норму. Однако ясно было, что это не армия, а толпа, не способная ни на малейшее сопротивление. Я впервые видел отступление, и чувство стыда, злобы и бешенства охватывало меня, когда я глядел на эту ползущую армию, на этих жующих солдат.

В Зегевольде уже не было штаба армии, он перешел в Венден. Пришлось возвращаться обратно. Ничего отрадного в штабе армии я не узнал, хотя бы потому, что там ничего не знали: штаб не был связан ни с одним корпусом, несмотря на то что вся местность по всем направлениям имела целую сеть телеграфных и телефонных проводов. Но для связи пользовались посыльными, так как телефонная связь устанавливалась лишь спорадически и быстро прерывалась. Резервы имелись, но командующий армией не решался бросать их в дело, не зная точно обстановки.

Кроме того, были своеобразные «заскоки» – встретили, например, свеженькую дивизию с новыми винтовками. Но оказалось, что винтовки японские и дивизия не обучена пользоваться ими, да и патронов не было соответствующих.

В полном отчаянии искал я способа что-то сделать, дать выход напряженному желанию остановить армию, найти точку приложения для толчка, способного разбудить энергию войск. Но такой точки не было. Все было рассыпчато, рыхло и вязко. Да и о каком толчке могла идти речь? Ведь не уговаривать же! Хотелось запугать, устрашить суровой карой, чтобы армия почувствовала власть. Расстрелять кого-нибудь на виду у всех! Но кого?

Первого попавшегося солдата, мирно жевавшего репу и идущего вперед с радостным сознанием, что опасность миновала и что он ничего дурного не сделал? Ведь все идут так, как он. Мне даже в штабе армии, где заведомо искали возможность свалить вину на солдат, не смогли сообщить ни одного факта неисполнения не только боевого, но и вообще какого бы то ни было приказа: наоборот, сознание опасности заставило солдат качнуться в сторону офицеров, и отношение к командному составу было вполне нормальным.

Или расстрелять начальника корпусного арьергарда, кавалерийского полковника, которого я поздно вечером застиг со свечкой у окна, обращенного к противнику, находящемуся на расстоянии не более версты, мирно раскладывающим пасьянс, в то время как его полк не имел связи ни с тылом, ни с соседними частями. Или командира полка, которого Войтинский нашел сидящим в канаве у дороги. Его полк, голодный и усталый, расположился на лужайке вокруг. Полковник, в последней стадии черной меланхолии, говорил, что ничего не в силах сделать и не имеет, чем накормить полк, так как потерял свою дивизию.

– Справьтесь в штабе корпуса.

– Потерял связь с корпусом…

– Как потеряли связь? Да ведь штаб корпуса в том доме, из которого я только что вышел…

Это несколько приободрило полковника, и все же понадобилась вся энергия Войтинского, чтобы немедленно со склада корпуса был выдан полку обильный паек.

Или расстрелять начальника дивизии, который расхваливал геройство своих подразделений, хотя список потерь оказался по проверке крайне ничтожным, а все геройство заключалось в том, что дивизия, даже не видя врага, все время отступала назад. Или командира 2-го Сибирского корпуса, который со своими и чужими дивизиями, приставшими к нему, «тек» по Венденскому шоссе, почему-то именуя это примитивное шествие «фланговым маршем под натиском противника» и усердно расхваливая (впервые со времени революции) своих солдат. Я спросил его: «Почему же Рига сдана, если войска так