Многие не идут, многие колеблются, многие идут, но сомневаются. Является ли это только распущенностью, трусостью, естественным падением военной формальной системы, или тут нечто более серьезное? Мы склонны были давать ответ в первом смысле. Но меня уже с первых дней революции останавливали странные факты, которых я не мог, а может быть, не имел времени объяснить.

Прежде всего, уже в моем батальоне через несколько дней после революции, когда все пришло в некоторую норму, я почувствовал какую-то перемену в отношениях не только солдат, но и унтер-офицеров. С ними у меня были прекрасные отношения. Один из них, хозяйственный, очень серьезный и даже суровый взводный учебной команды, был особенно дружественно расположен ко мне. Мы с ним особенно сблизились, когда я с несколькими солдатами был командирован построить модель окопов для какого-то музея войны. Нам пришлось совместно преодолевать целый ряд технических трудностей, но мы справились с задачей. Он долго любовался нашим произведением и страшно гордился, когда в «Огоньке» был напечатан снимок нашей модели. Кроме того, он получил денежную награду от устроителей.

Его дружественное расположение осталось и после революции. Но было что-то, разделявшее нас. Даже встречаясь с ним в Совете – он был членом Совета, – я чувствовал, что в нем, помимо того, о чем мы прекрасно столковались, была и иная мысль. Что это, социальный момент? Но он из зажиточной семьи, может быть, более богат, чем я. Мне было ясно одно: я еще колебался, что выбрать, работу в школе прапорщиков или в Исполнительном комитете, а он уже «ушел» от этих вопросов.

Или дальше: у дверей Исполнительного комитета меня окликнул член толпящейся там делегации с фронта, унтер-офицер егерского полка. Как-то под Двинском я обязался прочесть несколько лекций в образуемой в их полку саперной роте. Я с увлечением и жаром делился с пехотой своими саперными познаниями. Командир полка передавал, что солдаты и офицеры были довольны моими лекциями. С некоторыми у меня завязались дружественные отношения. Один из мимолетных друзей радостно узнал меня теперь. Мы разговорились. Пока шли воспоминания, все было мило и гладко. Но как только коснулись настоящего, появился тот же холодок отчуждения.

Ярко и неопровержимо понял я смысл этого холодка во время многочисленных встреч на полях Галиции. До сих пор помню лица серьезных, степенных, толковых унтер-офицеров. Дисциплина в них въелась в душу так, что никакая Декларация прав солдата не могла поколебать ее. Но мысль, заброшенная и забытая, – как в городе забывается, что есть синее небо над головой, – мысль эта проснулась и стала работать. И я не помню, о чем со мной говорил бородач с ясными, задумчивыми глазами, такой строгий, выше всяких подозрений в распущенности или трусости – быть может, он развивал большевистские взгляды, быть может, говорил в унисон со мной. Но я чувствовал тот моральный вопрос, который разделял нас. Он сомневался, честно и душевно, в правильности, в правде войны, не знаю, войны вообще или только данной. Но он видел, что я не сомневаюсь. Он готов был поверить мне, зная мои преимущества в образовании, и ему казалось, что перед ним такой же честный и правдивый человек, как он. Но понять он меня, как ни силился, не мог. По простоте, по-хорошему, по-человечески, по совести выходило иначе.

Я стал невольно обобщать это. Я вспоминал сотни солдат, с которыми мне приходилось работать. Я относился к солдатам с полнейшим и искренним уважением, зная, что если и имеются среди них дурные, то в общем масса, несколько детская, но добросовестная, постоит за себя. И я не мог найти в себе ни готовности, ни желания признать задним числом, что я ошибался. Ведь теперь повсюду я видел те же самые лица, тех же самых людей. Неужели это все хулиганы, трусы или просто темные люди, не понимающие своего блага?

И у меня начал складываться иной ответ.

Я бы не решился теперь, по прошествии двух лет, так подробно настаивать на моих сомнениях и переживаниях, если бы не определенный разговор, который имел существенные последствия для меня. В тот день, когда я по просьбе Савинкова ехал в дивизию под Бржезанами, в автомобиле я стал делиться с Савинковым моими сомнениями. Я говорил, что мне стало ясно, что масса солдат, а может быть, и офицерства не понимает смысла войны или, во всяком случае, наступления. Они идут на веру нашему слову. Они верят, что мы не хотим их обмануть, они знают нас, уважают нашу интеллигентность и поэтому отбрасывают, насильно отрывают от себя сомнения и идут убивать и умирать. Но мы-то, вправе ли мы брать на себя решение не только за себя, но и за других?

Савинков слушал меня молча. По-видимому, он не понимал меня. А может быть, очень хорошо понял и решил, что со мной ему не по дороге, что он неоднократно впоследствии подчеркивал, что я относил именно к этому разговору наряду с тем обстоятельством, что я был членом Исполнительного комитета, к которому Савинков всегда относился враждебно.

Уже в качестве комиссара Северного фронта мне пришлось быть свидетелем наступления под Двинском 10 июля.

Сперва наступление было назначено на 5 июля, но восстание большевиков в Петрограде заставило отложить его, причем некоторые, наиболее надежные части пришлось отправить на «внутренний фронт».

Наступление было вполне безнадежным. Командующий армией генерал Данилов-Черный[58] все время доказывал Ставке, что наступление не имеет никаких шансов. В разговоре со мной командующие корпусами и дивизиями заявляли откровенно, что они не видят никаких возможностей успеха этого наступления, вызванного, по их мнению, исключительно политическими мотивами.

В день моего приезда весь штаб был полон самых неприятных известий об отказе частей и даже целых дивизий выступить на фронт. Однако к вечеру положение стало проясняться, и правдами и неправдами, но все участки, назначенные для наступления, были заняты нашими частями, кроме одной дивизии, которая отказывалась выступить и чуть не расстреляла корпусного комиссара, убеждавшего ее исполнить приказ. Генерал Данилов решил принять крутые меры и двинуть против дивизии целый карательный отряд из всех трех родов оружия.

Я участвовал в заседании, где вырабатывалась диспозиция окружения дивизии. Мне была отведена роль явиться в дивизию, когда она будет окружена, и дать ей ультимативный приказ идти на позиции, если она не хочет быть истребленной своими же войсками. Отряд для окружения был под командой генерала Грекова. Поехали в корпус около станции Калкуны. Уже во время ужина стали поступать утешительные сведения, что два полка подчинились и выступили. Остался один упорствующий полк.

Часов около 12 ночи, совместно со штабом