вообще были скинуты с расчетов, можно утверждать, что те солдаты, которых мы видели в окопах, были полны решимости наступать. В передовом окопе нам все время говорили: «Скорей бы пришел приказ в атаку…» И солдаты выглядели бодро и уверенно, без малейшего признака брожения и недовольства. Инерция старого порядка, моменты личного благородства, нежелание в минуту опасности показать себя хуже других – все играло свою роль в этом настроении.

В штабе 11-й армии были довольны результатами наступления. На некоторых участках было заметное продвижение наших войск. Австрийцы, по обыкновению, сдавались в плен целыми полками. Пленные показывали, что готовится их отступление верст на сорок. Командующий Эрдели весь оживился при этих сведениях и стал говорить, что это максимум, о чем можно было мечтать…

Несколько иные впечатления были в 7-й армии, где Керенский наблюдал за наступлением около Бржезан. Картина первоначального наступления была великолепной: атакующие войска дружно, по приказу, с красными знаменами бросились вперед. Но потом остановились. Кое-где задержались в передовых окопах противника, но в большинстве случаев вернулись в свои окопы. Керенский волновался и огорчался, но военные говорили, что картина наступления обычная, что общий результат удовлетворителен и нужно ждать дальнейших ударов.

19 июня я по просьбе Савинкова, который был комиссаром 7-й армии, отправился убеждать какую-то дивизию остаться в окопах, отбитых у противника. Начальник дивизии оказался очень разговорчивым человеком. Он рассказал, что принял командование дивизией всего за несколько дней до наступления, когда диспозиция боя была уже составлена, и, на его взгляд, очень неудачно. Одному полку была дана сложная задача выбивать фланговым движением противника из окопов при помощи ручных гранат, причем оказалось, что солдаты не имели понятия об употреблении гранат и, получив их перед боем, оставили в тылу, чтобы легче было идти. Рассказывал он массу технических подробностей, которые теперь уже не помню, но которые показывали, что наступление было организовано ниже всякой критики. В штабе полка командир, горячо поддерживаемый офицерами, стал жаловаться на порядки в тылу и показал мне письмо жены, где та сообщала, что новые власти заставляют ее, как и всех обывателей, по очереди караулить улицы, лишенные охраны после упразднения полиции.

Наиболее неприятное впечатление произвели солдаты. Часть хмуро молчала. Многие просились в тыл. Никакие аргументы не помогали. Просились в тыл «хоть на неделю, хоть на несколько дней, хоть на день», лишь бы не оставаться в чужих окопах, куда каждую минуту мог нагрянуть хозяин. Надо заметить, тревога была совершенно необоснованной, так как при мне вернулся с грудой неприятельского снаряжения «охотник», который ходил «в гости» к австрийцам. Он сообщил, что все ближайшие окопы впереди совершенно пусты, так как противник, по-видимому, отошел на весьма далекое расстояние.

На следующий день мне пришлось опять иметь дело с 1-м гвардейским корпусом. В очередной новой атаке на фронте 11-й армии он должен был играть большую роль. Но в штаб армии сообщили, что, получив приказ двинуться на позиции, корпус отказался подчиниться ему и остался на месте. Эрдели был в волнении.

– Вот и наступай с этакими войсками!

Приехал сам генерал Илькевич, смущенный, перепуганный. По просьбе командующего армией я отправился в корпус выяснить, в чем дело.

По дороге, недалеко от штаба, навстречу мне попался полк, двигающийся вместе с офицерами в прекрасном порядке. Я спросил, какой это полк. Оказался одним из полков гвардейского корпуса. Разговорился с офицерами – никаких затруднений не было, направляются в указанное место. Дальше следовал второй полк. Оказалось – вся дивизия целиком.

Приехали в штаб корпуса – там еще ничего не знали о движении полков и были в полной уверенности, что корпус на месте. Отправился к месту стоянки второй дивизии – напрасно, все полки выступили. Оставался, правда, один, но он тоже заканчивал сборы. Замедление солдаты объяснили тем, что ждали, когда спадет жара, – все равно на ночь придут в назначенное место. Я решил проверить, действительно ли полки приходят по назначению, и отправился в деревню, которая была назначена для гренадерского полка: я помнил о Дзевалтовском.

Полк находился уже на месте. Ко мне вышел Дзевалтовский и очень смиренно и дружественно старался убедить, что все рассказы о том, как он подбивает на бунт солдат, неправда, что он только имеет свое мнение и высказывает его. Но когда дан приказ, он первый выполнит его и считает личным оскорблением подозрение, что он может поступить иначе.

Разговор происходил в присутствии многих членов полкового комитета и многих солдат. Затрудняюсь сказать, насколько его слова были искренни в тот момент – все мы жили в совершенно необычной духовной атмосфере… И хотя он производил сам по себе неприятное впечатление, тогда я верил ему.

Хотя на этот раз я мог в штабе армии сообщить успокоительные сведения, тем не менее было ясно, что корпус находится в стадии полнейшего развала, при котором каждую минуту можно ожидать осложнений. И осложнения были: на другой же день, когда корпусу предстояло занять исходные позиции перед боем, гренадерский полк повернул и отправился верст на двадцать пять в тыл, а за ним последовало несколько сот солдат из других полков. Они были окружены, разоружены, а Дзевалтовский предан суду. Причем присяжные из солдат оправдали его.

В день вторичной атаки корпуса обнаружилось все значение развала организации. Самого наступления я не видел, так как опоздал из-за автомобильной катастрофы. Но я успел к штабу гвардейского корпуса к тому моменту, когда неудача наступления выяснилась вполне. Настроение штаба было нескрываемо, отчетливо и ярко злорадным. Тот же генерал Илькевич, проходя мимо меня, поиронизировал относительно качества армии:

– Видали, как наступает революционная армия…

Судя по рассказам, наступление действительно было неприглядным. Корпус, лучший во всей армии, выступил как будто дружно, под красными знаменами… но, добежав до проволоки противника, не разрушенной артиллерийским огнем, беспомощно залег и не двинулся с места, пока не был дан приказ об отступлении. Но, опять-таки, помимо «моральной», была и техническая сторона дела: солдаты не были обучены преодолевать препятствия и не имели нужных приспособлений.

Вечером я присоединился к Керенскому. Военные воспринимали события спокойнее, указывая, что картина наступления не была необычной. Но Керенский воспринимал это уже почти как неудачу революции. Не знаю, было ли это сознанием действительного значения неудачи или огорчением, что не осуществились мечты о тех возможностях, которые открывало бы удавшееся наступление как для внешней, так и для внутренней политики… Но упадок духа был очень резкий.

Меня лично занимали два вопроса. Прежде всего – технический. Мне казалось, что значительная часть неуспеха может быть отнесена на недостаточность подготовки наступления или недостаточное обучение солдат. Но кроме того, вставал, и при том все упорнее, другой вопрос – моральный, о духе