активных действий на фронте. Задачи были очень важные, так как агитация большевиков все усиливалась и, как нам казалось в Петрограде, грозила захватить армию всецело.

В неимоверно переполненном поезде отправились мы с Шапиро в Каменец-Подольск. Мы несколько опоздали – съезд уже заседал до нашего приезда. Брусилов уже произнес речь и был встречен чрезвычайно тепло. Но в дальнейшем начались доклады с мест, рисующие очень мрачную картину на фронте, и настроение, к тревоге президиума, стало быстро понижаться. Мрачные доклады с мест, где каждое слово дышало величайшей неохотой продолжать войну, удерживало руководителей съезда от того, чтобы сразу встать в фарватер наших «государственных» и «воинственных» тенденций.

Спор начался из-за того, в каком порядке поставить вопросы на обсуждение. Президиум предполагал сперва обсудить вопрос о войне, а потом о правительстве. Мы настаивали на обратной постановке, предпочитая встретиться по более академическому и бесспорному вопросу, а потом уже дать бой по кардинальному пункту. Президиум стал склоняться на нашу сторону, но тем большую оппозицию пришлось встретить со стороны представителя большевиков – пожилого, седеющего прапорщика, по виду – «окопного», с какой-то непомерно длинной шашкой, болтающейся на обтрепанных ремешках, чуть ли не на веревочках. Но в конце концов мы добились своего.

После заседания мне сказали, что большевик-прапорщик был знаменитый на Юго-Западном фронте Крыленко, в котором я с удивлением узнал знакомого мне по университетской скамье «товарища Абрама» – я прекрасно помнил его выступления в 1906 году на избирательных собраниях, где он произносил горячие и красивые речи против кадетов. По утверждению всех, он представлял собой весьма сильную и опасную на съезде фигуру и приводил в трепетное состояние весь благомыслящий президиум. Единственная надежда возлагалась на Керенского, который обещал приехать и уже незримо присутствовал на нем, воплощая своим именем новый поворот революции: само упоминание о том, что Керенский обещал приехать, вызвало такой взрыв восторга, который не уступал восторгу перед речью Брусилова.

На следующий день были закончены, а точнее, прерваны доклады с мест. Хотя уже второй день выступали ораторы, не внося ничего нового, и все время повторяли одно, что на фронте очень плохо и тяжело, но каждый хотел сам, своими словами, от имени собственных избирателей сказать то же самое, считая это своим долгом и своим неотъемлемым правом. И с трудом удалось убедить делегатов перейти к другим вопросам.

Первую речь об организации власти говорил Шапиро и имел хороший успех. Вопрос о поддержке правительства не вызывал трудностей. Но после него выступил Крыленко с яркой речью против правительства, желающего продолжать войну. Углубление революции, осуществление народных желаний в тылу – вот задача внутренней политики, которая сама собой разрешит и внешний вопрос. Разрыв с прежними началами международной политики, основанной на принципе – «Грабь на том конце улицы, пока я граблю на этом!» – даст мир скорее, чем новые жертвы и потоки крови.

Крыленко имел крупнейший успех. Шумные аплодисменты и явное сочувствие очень многих на съезде. «Большинства или меньшинства?» – задавали мы себе вопрос во время перерыва. Не будет ли сорван съезд?

После перерыва заставили говорить меня. Маленький инцидент помог мне найти подходящий тон. Кто-то из публики подал в президиум записку с вопросом, сколько марок получил Крыленко за свою речь. Председатель ответил несколькими негодующими замечаниями. И я начал с того, что давно знаю Крыленко как стойкого товарища по борьбе за свободу и с негодованием отвергаю клеветнические инсинуации. Но именно потому, что я его знаю, я скорблю о заложенных в его речи тенденциях к гражданской войне вместо войны на фронте. Окончил я тем, что, каковы бы ни были споры, мы ожидаем, что, когда будет вынесено решение, меньшинство подчинится большинству… Иначе, пригрозил я, революционная власть сумеет справиться с непокорным меньшинством.

Сдержанный, но решительный тон моей речи, сказанной от имени Петроградского Совета, вызвал сочувствие. Меня прерывали аплодисментами почти на каждой фразе, причем иногда весь съезд поднимался с места. После окончания была устроена овация, члены президиума и даже Брусилов целовали меня… Голосование предложенной нами резолюции собрало ровно девять десятых голосов.

На другой день после голосования резолюции приехал Керенский и произнес одну из своих самых блестящих, мужественных и задушевных речей. Безграничные овации звучали в полном единодушии. И через час в кулуарах уже слышны были речи большевиков относительно сапог министра, в которых можно идти в наступление. Но все же впечатление было очень большое, давало порыв, страстность и веру.

Крыленко произнес уже после отъезда Керенского на фронт вторую речь, причем ему был задан вопрос, что он будет делать, если большинство выскажется за необходимость наступления. И он, не задумываясь, ответил:

– Я здесь высказываюсь против наступления… Но если товарищ Керенский или наш главнокомандующий дадут приказ начать наступление, то, хотя бы вся моя рота осталась в окопах, я один пойду на пулеметы противника…

Слова его были покрыты восторженными рукоплесканиями. Я подошел к нему и пожал ему руку. Если добавить к этому рассказы о том, что Крыленко плакал во время речи Керенского, то станет понятным, что руководители съезда порицали меня за ненужную суровость моей второй речи, где я указывал, в каких пределах революционная власть может допустить в армии расхождение мнений. Вся атмосфера съезда стала несоответствующей для резких слов и выражений. Я беседовал довольно долго с Брусиловым и убедился, что он смотрел на положение армии значительно спокойнее и увереннее, чем мы в тылу, и не сомневался в ее способности к боевым действиям.

Но это была праздничная сторона дела. Будничная сторона была тоже по-своему колоритна. В комиссиях съезда обсуждались проекты устава о комитетах, поднимались вопросы постановки новой дисциплины и пр. И неизменно все проекты казались неудовлетворительными. Всякая регламентация воспринималась как стеснение. Даже избираемому комитету не хотели предоставлять каких-либо значительных функций, настаивая, чтобы дела решались «миром». А вместе с тем этих комитетов устраивалась бесконечная масса. Я, блуждая по комиссиям, набрел на ветеринарную, которая обсуждала свой организационный устав. В уставе предусматривались корпусные, армейские, фронтовые комитеты, комитеты при Ставке и комитет при ветеринарном управлении в Петрограде. Я сделал принципиальное возражение относительно такой траты силы и такой сложности в управлении. Но мне был дан успокоительный ответ, что все это уже осуществлено в жизни, что уже был съезд представителей ветеринарных комитетов и готовится новый съезд…

Сила новых организационных идей, положенная в основу всех этих чудовищных проектов, рельефно сказалась при обсуждении вопроса о предстоящей форме правления в России. Конечно, относительно республики не было спора. Но нужен ли в России президент? При голосовании весь съезд большинством голосов против одного робкого офицерика решил, что Россия должна быть без президента.

– Президента не будет! –