Полное согласие между Комитетом и правительством казалось настолько установленным, что Церетели предполагал произвести своеобразную военную демонстрацию: после опубликования мирной ноты правительства вынести в Совете решение поддержки «Займа свободы». Правительство учитывало это и со своей стороны старалось отредактировать документ, который должен был удовлетворить демократию, причем левая часть правительства выдержала весьма суровый бой с Милюковым из-за некоторых выражений. И когда текст ноты был установлен окончательно, некоторые министры при встрече с членами комитета утверждали, что комитет будет поражен, насколько далеко пошло правительство ему навстречу. И не подлежит никакому сомнению, что если бы текст ноты был заранее показан Церетели или кому-нибудь из руководящих членов комитета, в него были бы внесены соответствующие поправки или была бы предпринята кампания для подготовки общественного мнения к этому акту. Но этого не было сделано.

Текст в комитете был получен одновременно с передачей его в печать, после посылки в Париж и в Лондон. Комитет в экстренном заседании стал обсуждать ноту, и после первого прочтения всеми единодушно и без споров было признано, что это совсем не то, чего ожидал комитет. В особенности резали глаз слова о том, что после революции «всенародное стремление довести мировую войну до решительной победы лишь усилилось благодаря сознанию общей ответственности всех и каждого».

Потом, при дальнейшем детальном разборе, стали раздаваться голоса, что, в сущности, нельзя требовать, чтобы Временное правительство разговаривало с союзными правительствами языком «Манифеста к народам мира», что дипломатия имеет свой собственный язык. Церетели стал добросовестно расшифровывать ноту и указывать на то, что многие вопросы в ней выражены вполне соответственно общим мирным тенденциям демократии. Скобелев ставил вопрос еще шире, доказывая, что вообще нельзя требовать полного совпадения стремлений демократии и позиции правительства. Демократия воодушевлена революционным пылом… Но русская революция, попадая за границу, должна сходить со своих ширококолейных рельсов и приспосабливаться к узкой иностранной колее… Но все-таки ряд выражений комментировался и ими как неосторожные и легко поддающиеся изменению.

Около 5 часов ночи заседание было прервано.

Возбуждение комитета объяснялось тревогой, что нота может вызвать самочинные выступления масс. Но, быть может, как раз эта тревога и послужила причиной этих выступлений, так как будоражащее известие о том, что комитет всю ночь заседает над неудачной мирной нотой правительства, о которой столько говорили и от которой ждали первого практического шага к миру, облетело весь город, все казармы.

На другой день, 20 апреля, когда комитет собрался обсуждать ноту, стали поступать сведения о том, что Финляндский полк вышел из казарм и с оружием в руках и со знаменами с надписями: «Долой захватническую политику!», «В отставку Гучкова и Милюкова» – двинулся на Мариинскую площадь. Немедленно были посланы Скобелев и Гоц, которым удалось убедить солдат очистить площадь.

Как оказалось, полк был выведен именем Исполнительного комитета по инициативе солдата Линде, бывшего раньше членом Исполнительного комитета. Но брожение перекинулось на другие части, захватило рабочих. В ответ началось сильнейшее движение и среди обывателей, в особенности группирующихся вокруг партии Народной свободы[48]. И к вечеру уже начались столкновения между различными группами демонстрантов.

Правительство предложило комитету совместное заседание для обсуждения положения дел. Заседание состоялось в тот же вечер и продолжалось с 9 до 4 часов утра. Это была первая встреча правительства и Исполнительного комитета со дня, когда на ночном заседании в начале марта решено было образовать Временное правительство. Лишь восстание масс, направленное уже и против правительства и против комитета, заставило их попытаться действительно сговориться.

Но сговора не было. Началось с того, что возникли прения о допуске журналистов. Комитет согласился на закрытое заседание, но, когда правительство заявило представителям печати, что оно согласилось на закрытое заседание только под давлением комитета, комитет стал настаивать на открытых дверях. Тогда правительство заявило, что уже оно настаивает на недопущении журналистов. Правительство осыпало комитет упреками если не за сегодняшнее выступление, то, во всяком случае, за прежнее систематическое расшатывание авторитета правительства. Особенно резко и раздраженно говорил Шингарев. Керенского не было. Милюков производил на комитет впечатление конченого человека, которого было просто жаль. Он сидел все время молча и сделал только одно заявление: прочел телеграмму, полученную из Парижа, в которой сообщалось, что французское министерство иностранных дел не сочувствует созыву междусоюзнической конференции для обсуждения вопроса о целях войны.

Милюкову казалось, что телеграмма имела решающий характер в смысле довода в его пользу. Но громадному большинству комитета, привыкшему уже к мысли о необходимости и возможности «давить» на свое правительство, казалось непонятным, почему нельзя оказать давление на союзные правительства… Для всех было ясно, что в первую очередь надо было считаться с такими явлениями, как солдатский бунт, грозящий смести все зачатки народной организованности. В этом направлении развивали аргументацию представители комитета. Но в отдельных мнениях были громадные различия – от Суханова, который, по существу, высказывался за невозможность России дальше воевать, до меня, который просил правительство лишь не мешать нам постепенно ознакомить массы с действительным международным положением и задачами войны. Но, по-видимому, мой тон уже более соответствовал настроению большинства комитета.

В общем, все это было бесполезным и раздражающим словопрением: четверть часа переговоров Милюкова и Церетели до опубликования ноты могли сделать несравненно больше, чем теперь долгие часы… В результате правительство, сохраняя по-прежнему тон раздражения, обещало на следующий день обсудить возможность опубликования и посылки за границу разъяснения ноты.

На другой день, однако, движение не улеглось, а продолжалось с новой силой, уже руководимое большевиками.

Для того чтобы предотвратить участие в нем вооруженных солдат и злоупотребление именем комитета, он экстренно издал распоряжение о невыводе из казарм солдат иначе как по распоряжению, скрепленному подписями определенных, поименованных в распоряжении семи лиц, «семи диктаторов», как шутили потом… И солдатская масса действительно оставалась в казармах.

Но уже во время обсуждения этой меры в комитет со всех сторон стали поступать сведения о движении на фабриках и заводах. Наконец по телефону сообщили, что громадные массы рабочих идут с Выборгской стороны, причем многие вооружены. Комитет направил навстречу рабочим Чхеидзе, Войтинского и меня. Мы поехали на автомобиле и встретили рабочих уже на Марсовом поле.

Рабочие шли довольно стройными колоннами. Впереди каждой колонны шел отряд красногвардейцев, вооруженных разнообразными винтовками и револьверами. За ними веселыми и дружными толпами шли рабочие и работницы. Над всеми колоннами развевались знамена с надписями против войны, против правительства и с требованием передачи всей власти Советам.

Чхеидзе с автомобиля произнес речь, доказывая, что демонстрации не имеют более смысла и цели, так как правительство уже готово разъяснить ноту в желательном смысле. Поэтому Чхеидзе пригласил рабочих вернуться назад. Но тут выступили