вожаки демонстрации и заявили, что рабочие сами знают, что им надо делать. Демонстрация двинулась дальше.

Движение не улеглось, а, по-видимому, еще разгорелось. Казармы и рабочие кварталы были в брожении. На улицах все время двигались манифестации. На вечер было назначено заседание Совета, но многие высказывали сомнение, удастся ли его провести, не будет ли оно сорвано непредвиденными событиями. И вероятно, со стороны большевиков были намерения сорвать его.

Настроение собравшегося Совета было до крайности напряженное. Потоки и волны каких-то бурных порывов перекатывались над головами многотысячной толпы, наполнявшей зал Кадетского корпуса. То и дело ораторов перебивали какими-то массовыми спорами, вспыхивающими в разных концах зала. Кульминационного пункта возбуждение достигло в момент, когда в зале появился Дан и сообщил, что на улицах началась стрельба и имеются жертвы. Поднялся такой шум, такое движение, что казалось, еще момент – и перестрелка начнется в зале. Напрасно Чхеидзе звонил и кричал неумолчно – его слабый голос не был слышен даже на эстраде. Но вот встал, или, вернее, вырос высокий и стройный Церетели и поднял руку. Все сразу замолчало, и тишина переливами захватила всех.

Церетели сел, но Чхеидзе смог предоставить слово Скобелеву, который стал не столько говорить, сколько отрывисто диктовать постановление. Тон его декретирующей речи оказался как раз по настроению собранию. И оно с такой же энергией возбуждения почти единогласно приняло ряд постановлений: о воспрещении на три дня всяких выступлений на улицах вообще, и особенно – выхода с оружием в руках. Движение, не имевшее ни определенных лозунгов, ни общепризнанных вождей, было сломлено.

Но впечатление энергии, проявленной комитетом, значительно парализовалось впечатлением слабости правительства. Не правительство, а Совет распоряжается в Петрограде. И это впечатление усиливалось еще злосчастным воззванием комитета «о семи диктаторах». Удар, намеченный по большевикам, всею тяжестью пал на военное командование, которое приняло это распоряжение комитета как прямое вмешательство и вызов по своему адресу. Странным образом из выступления солдатских и рабочих масс в Петрограде, из протестов против излишней воинственности правительства комитет сделал обратные выводы: сам комитет стал воинственным. Непосредственно за апрельским выступлением и в связи с ним начались в большинстве комитета психологические сдвиги, которые привели к полному приятию войны.

Настаивание на принципах Манифеста от 14 марта перед международной демократией приводило к необходимости разрыва с союзной демократией и отдаче себя в распоряжение демократии враждебных стран. Дипломатический путь, закончившийся так печально апрельской нотой Милюкова, показал, что русское правительство должно разорвать с союзными правительствами или комитет должен разорвать с правительством – в обоих случаях получался не мир, а только проигранная война.

Но где же тогда путь к миру?

И тут властно в свои права вступила идеология войны. Намеки на нее имелись уже давно. В том же «Манифесте ко всем народам мира» были, правда после ожесточенного боя с левым крылом комитета, вставлены слова о том, что русская революция не отступит перед штыками завоевателей.

Значительно более решительно забота об армии была выражена в обширной резолюции I съезда Советов. Там вся вторая часть посвящена вопросу о необходимости сохранения и напряженной работы для войны в тылу и на фронте. Притом ставился вопрос уже не только об обороне в узком смысле слова, но и об активных действиях: «Пока продолжается война, российская демократия признает, что крушение армии, ослабление ее устойчивости, крепости и способности к активным операциям было бы величайшим ударом для дела свободы и для жизненных интересов страны». Правда, в «Известиях» резолюция была напечатана в искаженном, совершенно, впрочем, случайно, виде, без слов относительно открытых операций. Но и так она могла подействовать весьма отрезвляюще на всех, кто по-прежнему считал, что комитет только и хлопочет, как заключить «мир по телеграфу».

Но решительно на путь войны и заботы об армии, как единственном средстве к достижению мира, комитет вступил после событий, связанных с апрельской нотой.

Апрельская нота имела, по концепции комитета, своей задачей поставить вопрос о мире перед международной дипломатией. Но результатом всех связанных с ней событий было лишь то, что в глазах Европы и всего мира были поколеблены последние остатки веры в прочность и устойчивость новой русской власти. Русская демократия хотела заставить других повторять ее слова, но получилось, что ее вообще перестали слушать, перестали считаться с ней. Если война России не по силам, то проведение мирной политики в международном масштабе – ведь ни о сдаче противнику, ни о сепаратном мире никто тогда не говорил – оказалось еще более не по плечу русской государственности, поскольку она находилась в разложении. Ведь Бетман-Гольвег[49] в своей последней речи при оценке положения на всех фронтах даже не упомянул о положении на Восточном фронте.

Конечно, с объективно-исторической точки зрения в этот урок надо было внести соответствующие коррективы. Исполнительный комитет и правительство не сумели наладить правильные отношения между Мариинским и Таврическим дворцами, доводя до того, что внутренние споры выносились на улицу и получали разрешение под крики и угрозы толпы. При такой неумелости трудно говорить, что все пути дипломатических и международных влияний были исчерпаны. Но ведь неумелость оставалась и впредь, и если не сознавалась, то чувствовалась. Поэтому тянуло в другую сторону…

Вопрос ставился так: если ни братство народов, ни дипломатия не ведут к быстрому миру, то как же достигнуть его? И стереотипные, много раз повсюду и всеми повторяемые слова подсказывали готовый ответ: «Войной».

Если Бетман-Гольвег забыл о русском фронте – надо ему напомнить о нем. Если международная дипломатия все слова о мире расценивает только как доказательство того, что с Россией вообще можно не считаться, – надо разубедить ее в этом. Надо показать миру, что наша армия сильна, что Россия могущественная держава. Надо сузить русскую революцию до того, чтобы армия была послушным орудием в руках правительства. Надо втолковать солдатам, что путь к миру лежит через окопы противника. И громом победы надо заставить иностранное общественное мнение прислушаться к России, к голосу ее демократии. Активные военные операции не только допустимы, они необходимы.

Правда, этот путь был очень труден. Развал армии был общеизвестен. Но все специалисты связывали развал армии только с идейной стороной революции, только с неудачными лозунгами комитета. Казалось, надо дать иные лозунги, и армия окажется боеспособной. Каким бы трудным делом ни было убедить армию воевать, все же это казалось легче, чем убедить международную дипломатию и демократию вступить на путь Манифеста от 14 марта.

Перелом мнений совершался в тиши и незаметно. Но в полном и несколько даже неожиданном виде появился он в комитете по случаю приезда делегатов с Северного фронта, от 5-й и 12-й армий, Виленкина, Ходорова и Кучина. Делегаты