масс… Но действительные причины отказа от власти были две. Прежде всего инстинктивные навыки отрицательного отношения к власти, которая всегда казалась злом, пачкающим, уничтожающим принципиальную чистоту; поэтому хотелось, сохраняя в руках фактическую силу, остаться в положении оппозиции, по возможности даже безответственной. Главным же фактором отказа от участия во власти была война. Принять власть в то время, когда свыше 10 миллионов человек было под ружьем, демократия не могла, так как не знала, как относиться к армии и к войне. Словом, соображений было более чем достаточно… И так как круги, создававшие в то время правительство, совсем не настаивали на участии в нем социалистов, выдвинув только кандидатуру Чхеидзе или Скобелева в министры труда, то сразу было создано то раздвоение власти, которое характеризует весь начальный период русской революции. Один Керенский понимал неправильность этого и вошел в состав правительства. Он, кажется, переоценил свои силы, надеясь в одиночку составить в правительстве противовес всей разношерстной толпе политических деятелей левой формации. И в тот момент, когда лишь напряжение всех сил могло создать авторитет и власть, началась взаимная борьба двух крыльев общественности.

Отказываясь от участия в правительстве, Исполнительный комитет отнюдь не отказывался от власти. Во всяком случае, он действовал так, чтобы правительство власти не могло иметь. Это не было планомерной системой. Это было простым и естественным следствием тех общественных инстинктов недоверия к власти, привычки к безответственной оппозиционности, которые характеризовали русскую общественность. И сказывалось это на целом ряде случайных, но беспрерывных явлений.

Уже те восемь пунктов требований, которыми Исполнительный комитет обусловил свою поддержку правительства, по существу, обозначали не что иное, как обессиливание власти: гражданские свободы и равноправие, замена полиции милицией, подчиненной органам местного самоуправления, неразоружение и невывод Петроградского гарнизона и, наконец, политические свободы в армии. Но, приняв эти требования, правительство не обеспечило себе действительной поддержки комитета, так как она сводилась лишь к тому, что комитет не свергал правительство. Но и это не выполнялось, потому что на каждом шагу, в каждом слове, сам не чувствуя и не понимая того, комитет наносил смертельные удары правительству, действуя против него. Власть не создавалась, но разрушалась. Не нарочно, но постоянно. Например, в первый день моего участия в работе комитета я попал на доклад Мстиславского и Тарасова-Родионова о проверке условий содержания бывшего царя Николая. Исполнительный комитет имел сомнения относительно надежности охраны Николая, которая усилилась после того, как стало известно о намерении правительства отправить бывшего царя в Англию. Казалось, можно было найти простое решение: отправиться в правительство и там выяснить все вопросы, может быть, даже настоять на том, чтобы Мстиславский и Тарасов-Родионов были допущены во дворец в Царском Селе для выяснения условий содержания царской семьи. Вместо этого к Таврическому дворцу были вызваны несколько полков, снаряжена специальная экспедиция верных войск, арестован комендант Царского Села, и в условиях нового переворота Мстиславский выполнил задачу: лично увидел бывшего царя. Он вернулся, доложил комитету, и войска, напутствуемые речью Стеклова, соответствующей времени и месту, были распущены по казармам. И всем в комитете это казалось проявлением революционной энергии, нисколько не противоречащим формуле поддержки правительства.

И таких случаев было чрезвычайно много. Когда Стеклов в докладе на съезде Советов изобразил отношение комитета к правительству – все ужаснулись и свалили вину на докладчика. Но никто не решился выступить вторым докладчиком, ибо по существу нечего было возразить. И сами ужасающиеся через полчаса выработали проект резолюции, принятый съездом, где после уклончивых обещаний поддержки правительства, «постольку поскольку» оно будет выполнять все требования демократии, прямо говорилось, что демократия должна быть готовой «дать решительный отпор всякой попытке правительства уйти от контроля демократии или уклониться от выполнения принятых им на себя обязанностей»… Тон еще понятный, если бы министром юстиции оставался кто-либо вроде Щегловитова, но совершенно политически неоправданный, когда относился к Керенскому и Львову…

Но мне всегда казалось, что многие случайные недоразумения можно было избежать или предупредить, если бы само правительство отнеслось несколько более не скажу терпимо, но хотя бы деловито к факту существования Исполнительного комитета. Даже Керенский слишком мало пользовался своим громадным авторитетом, появляясь в Таврическом дворце крайне редко, да и то лишь по приглашению, хотя каждое его посещение вносило в деятельность комитета ощущение серьезной сдержанности. Я уверен, что одно-два посещения комитета Милюковым могло бы оказаться весьма поучительным и для Милюкова, и для комитета. Но он ни разу не сделал этого… Со стороны правительства все время проявлялся тон обиды и оскорбленности, что со своей стороны вызывало настороженность комитета.

А главное – комитет был предоставлен сам себе и событиям в развитии своих взглядов на войну.

* * *

Я уже упоминал, что партии, представленные в комитете, не могли войти в правительство уже потому, что не имели своей точки зрения по главному вопросу русской жизни – о войне.

Несомненно, переворот был вызван народным ощущением тяжести войны. Но также было несомненно, что деятели революции не были подготовлены к тому, чтобы разрешить вопрос о войне в свете давно ожидаемого и так неожиданно разразившегося переворота. Противоречивость позиций и просто невыясненность были так велики, что при организации правительства, при формулировке знаменитых восьми пунктов, на основе которых комитет обещал свою поддержку правительству, вопрос о войне вовсе не был затронут. Было явно безнадежным делом отчеканивать какие-либо формулы, которые могли бы в тот момент объединить не только комитет и правительство, но даже членов комитета между собой и членов правительства между собой. И международная политика правительства стала направляться П.Н. Милюковым, еще недавно писавшим о том, что вся Восточная Пруссия должна быть превращена в новую Остзейскую губернию… А в комитете Суханов уже писал «Манифест ко всем народам мира»[44].

Такое противоречие не могло долго продолжаться. И правительство, и комитет должны были научиться сочетать дипломатию с настроениями народа, эволюционируя друг другу навстречу от непримиримого шовинизма Милюкова и от безоглядного интернационализма Суханова.

В сущности, для комитета и позиция Суханова в правильном ее понимании была уже значительным шагом вперед. Вначале в комитете военный вопрос был просто-напросто открытым и определялся чисто случайными моментами. Хотя в комитете конкурировали на совершенно равных правах две противоречивые идеологии – оборончества «до полной победы» и немедленного мира «по телеграфу», – но левой стороне удалось внешне связать имя комитета со своей позицией. В приложении к первому номеру «Известий Совета рабочих депутатов» был дан большевистский манифест, где давалась выразительная формула окончания войны:

«Немедленная и неотложная задача Временного революционного правительства – войти в сношения с пролетариатом воюющих стран для революционной борьбы народов всех стран против своих угнетателей и поработителей,