рабочих и солдатских депутатов и Временным комитетом Думы. Действительно, противоположность между обеими организациями сказывалась с каждым днем принципиальнее и глубже по существу и ощутимее вовне. В сущности, только формальная связь личности Керенского соединяла оба института, оспаривавшие друг у друга руководство революционным движением. Но Временный комитет Думы имел слишком законченную и определенную идеологию, стремился к отчетливой и напоминающей старую организацию власти, чтобы вместить в себя бурный поток революционной стихии и долго находиться на его гребне. Напрасно он оказывал революции громадные услуги, покорив ей сразу весь фронт и все офицерство. Он сам немедленно не смывался даже, а просто затапливался стихией, забывался. Ведь даже в Таврическом дворце он был сравнительно малозаметным.

Образование Временного правительства мало изменило положение вещей. 3 марта, узнав в Таврическом дворце об образовании правительства, я немедленно отправился в свой батальон сообщить об этом солдатам и офицерам. Я обходил роту за ротой, произносил коротенькие речи о необходимости созыва правительства и о личном составе Временного правительства. Мне припоминается, что слова о необходимости правительства воспринимались довольно сухо. Не особенно дружно приветствовали и отдельных министров. Ни крупнейший авторитет председателя Совета министров Львова, ни прежние заслуги перед армией нового военного министра Гучкова, ни сокрушающие удары, которые нанес старой власти Милюков, теперь министр иностранных дел, ни заслуги по организации Военно-промышленного комитета Коновалова, ставшего министром торговли и промышленности, ни Некрасов, министр путей сообщения, ни Терещенко, министр финансов, ни Шингарев, министр земледелия, не вызывали энтузиазма, хотя я говорил о них с воодушевлением, так как хорошо знал, что значит в России переход власти из рук в руки. Но в аудитории чувствовался холодок. Лишь когда я называл Керенского, тогда слушатели вдруг вспыхивали истинным удовлетворением: в нем они чувствовали «своего» министра. Остальным министрам толпа уже не доверяла. Но и к Керенскому было личное доверие, несмотря на то что он стал министром. Он был признанный герой революции.

Поэтому, несмотря на образование Временного правительства, Совет рабочих и солдатских депутатов или, вернее, его Исполнительный комитет вскоре стал, бесспорно, единственным вождем революции. Это было понятно для рабочей среды. Но почему Исполнительный комитет завоевал армию?

Ведь все офицерство было не на его стороне? Но это как раз и было причиной популярности комитета. Солдатская масса, особенно после Приказа № 1, восприняла Исполнительный комитет как антиофицерскую организацию и именно поэтому встала около него. Солдатской же массе уже принадлежало руководящее положение в армии.

Естественно, что весь ужас перед разгулявшейся стихией тоже проектировался на комитет, и комната № 13 Таврического дворца стала фокусом озлобленного и тревожного недоверия. Особенно ярки были эти настроения около товарища председателя Совета рабочих и солдатских депутатов Керенского. Он был единственный человек, который с энтузиазмом и полным доверием отдался стихии народного движения, чувствуя гораздо больше и шире, чем другие, и осознав с первого дня все историческое величие совершающегося переворота. Он единственный со всей верой в правду говорил вместе с солдатами «мы»…

И верил, что масса хочет именно того, что исторически необходимо для момента. Но, понимая, что с каждым днем масса уходит куда-то в сторону, что около Временного правительства образуется пустота, что пена гребня несется где-то, увлекаемая совершенно непредвидимыми водоворотами, – он часто очень резко отзывался о руководителях Исполнительного комитета.

Я сначала воспринимал события так же, как Керенский, и для себя лично счел наиболее соответствующим вести борьбу с анархией в самом гнезде ее. Поэтому и предложил офицерам нашего батальона послать своего представителя в Совет. Офицеры согласились и единогласно выбрали меня. Преодолевая довольно жестокое сопротивление мандатной комиссии, доказывающей, что представители от офицеров не допускаются в Совет, я все же настоял на своем праве и проник в это грозное собрание. Но Совет оказался просто толпой солдат, довольно дружелюбно настроенных. Я попробовал выступить – меня встретили солдаты моего батальона аплодисментами. Попробовал говорить о необходимости революционной дисциплины – то же одобрение. Почему в Совете настроения были более мягкие и приятные, чем в батальоне?

И все яснее чувствовалось нечто иное, более глубокое и беспокойное, чем вопрос о распределении влияния левых и правых кругов общественности. Чувствовалось, что масса ушла не только от среднего общественного мнения, от кругов, которые в свою пользу оспаривали власть у старого правительства, но что ей вообще никто не руководит, она живет своими законами и ощущениями, которые не укладываются ни в одну идеологию, ни в одну организацию, а идут вообще против всяких идеологий и организаций, так как это по природе своей анархическая стихия. Ведь не только офицеры прибежали через пять минут после того, как солдаты вышли на улицу, но лишь через пять минут прибежали и деятели Прогрессивного блока, и меньшевики, и большевики. Я часто чувствовал раскаяние, почему я не презрел предостережение унтер-офицера и не бросился со всех ног к толпе, окружавшей мой батальон, и не повел ее к Думе. Керенский часто говорил своим друзьям, что сделал ошибку, не отправившись в казармы Волынского полка, как только узнал о беспорядках там. Но ведь это безразлично, все равно это было бы с опозданием на пять минут и не изменило бы того факта, что масса двинулась сама, повинуясь какому-то безотчетному внутреннему позыву. Кто вызвал солдат на улицу? Ни одна партия, при всем желании присвоить себе эту честь, не могла дать на это ответ. Кто мог предвидеть выступление? Как раз накануне его было собрание представителей левых партий, и большинству казалось, что движение идет на убыль и что правительство победило. С каким лозунгом вышли солдаты? Они шли, повинуясь какому-то тайному голосу, и с видимым равнодушием и холодностью позволили потом навешивать на себя всевозможные лозунги. Кто вел их, когда они завоевывали Петроград, когда жгли Окружный суд? Не политическая мысль, не революционный лозунг, не заговор и не бунт, а стихийное движение, сразу испепелившее всю старую власть без остатка: и в городах, и в провинции, и полицейскую, и военную, и власть самоуправлений.

Неизвестное, таинственное и иррациональное, коренящееся в скованном виде в народных глубинах, вдруг засверкало штыками, загремело выстрелами, заволновалось серыми толпами на улицах. К этому неизвестному подошли и попробовали его взять в руки. И, не умея формулировать возражения, не зная, как оказать сопротивление, масса стала повторять чужие лозунги и чужие слова, дала расписать себя по партиям и по организациям. И естественно, наименее организованное и наименее требующее организованности оказалось наиболее по душе. Совет, это собрание полуграмотных солдат, оказался руководителем потому, что он ничего не требовал, потому, что он был только фирмой, прикрывающей полное безначалие. Но удержит ли Совет движение, когда он начнет требовать? Прочен ли