войне… Правда, настроения самих политических кружков были весьма пестры. Даже среди наиболее близких мне представителей общественности я наталкивался на самое различное отношение к вопросам дня. Так, помню, Н.Н. Суханов дал мне при встрече Кентальские резолюции[22], которые я возвратил ему с ироническими замечаниями относительно интернациональных чудаков. М.Е. Березин, бывший товарищ председателя Второй Государственной думы, встретил мои пылкие технические выходки сухим замечанием, что не о новом способе продолжения войны надо думать, а о том, как войну кончать. Мякотин удивился, когда я высказал пессимистические соображения о возможности быстро добраться до Константинополя.

Но был один вопрос, в котором все сходились: отношение к правительству. Необходимость смены правительства считалась аксиомой политической тактики. Ощущение фронта, глухое недовольство полуразбитой армии воплотилось в тылу в яркую оппозиционность. Носившееся над всем фронтом настроение «Войну нельзя продолжать» – в интерпретации наиболее слышного в тылу политического утверждения получило добавление: «Пока существует теперешнее правительство». Это был основной лозунг, звучавший ярко и ощутимо во всей деятельности Прогрессивного блока[23]. Речи в Государственной думе и политические слухи, тысячами ходившие по городу, несомненно, производили большое впечатление на армию. Офицерская среда с полной уверенностью присоединилась к ожиданиям [появления] нового правительства, которое сумеет лучше вести войну, сумеет возбудить народную энергию. И нам казалось, что и солдатская масса воспринимает так же политические настроения. Разве солдаты не просили меня дать им речь Милюкова против [премьер-министра] Штюрмера или речь Львова на Земском съезде в Москве?

В воздухе носились настолько отчетливые ожидания каких-то событий, что, будучи дежурным в батальоне в один из тревожных дней, когда, по всеобщему уверению, что-то должно было произойти, я звонил Керенскому из казарм, чтобы он имел в виду, что я дежурю в войсковой части, ближайшей к Таврическому дворцу[24].

Какого-нибудь участия в заговорщицких кружках того времени я не принимал. Лишь в конце января мне пришлось в очень интимном кружке встретиться с Керенским. Речь шла о возможностях дворцового переворота. К народным выступлениям все относились определенно отрицательно, боясь, что, раз вызванное, массовое народное движение может попасть в крайне левые русла, и это создаст чрезвычайные трудности в ведении войны. Даже вопрос о переходе к конституционному режиму вызывал серьезные опасения и убеждение, что новой власти нельзя будет обойтись без суровых мер для поддержания порядка и недопущения пораженческой пропаганды. Но это не колебало общей решимости покончить с безобразиями придворных кругов и низвергнуть Николая. В качестве кандидатов на престол назывались различные имена, но наибольшее единодушие вызывало имя Михаила Александровича, как единственного кандидата, обеспечивающего конституционность правления.

Я был настолько оторван от общественной жизни, что 26 февраля лишь вечером узнал, что в городе происходили какие-то демонстрации. М.Н. Петров прибежал ко мне в страшном волнении, рассказал о событиях, о стрельбе на улицах, стал говорить о необходимости военного выступления против правительства и побудил меня к тому, чтобы я отправился к Березину и попросил его связать меня с президиумом Государственной думы и выяснить, что могло бы быть, если бы мне удалось собрать офицеров и убедить их подписать резолюцию о подчинении батальона Государственной думе.

Я хорошо знал весь офицерский и унтер-офицерский состав нашего батальона. И мне казалось, что после тех предварительных разговоров и нащупываний, которые я имел и которые дали хороший результат, можно было в несколько дней подготовить подобную демонстрацию. Березин обещал принести мне ответ на следующий день около шести часов.

Но я не получил его ответа. На другой день рано утром я собирался, по обыкновению, в батальон. Вдруг раздался звонок по телефону, и от имени Керенского мне сообщили, что Дума распущена, Протопопов[25] объявлен диктатором, что в Волынском полку произошло выступление, полк перебил офицеров, вышел с винтовками на улицу и направился к Преображенским казармам (в этих казармах был расположен мой батальон). Не теряя ни минуты времени, я схватил свое боевое снаряжение и помчался в свой батальон. На углу Литейного [проспекта] и Кирочной я увидел толпу людей, сосредоточенно глядевших вдоль Кирочной улицы. Я подошел – в конце Кирочной улицы, как раз напротив Преображенских казарм, клубилась серая, беспорядочная толпа солдат, медленно продвигающаяся к Литейному проспекту. Над их головами были видны два или три темных знамени из тряпок.

Я направился к толпе, но меня остановил какой-то унтер-офицер, поспешно бежавший от толпы:

– Ваше благородие, не ходите, убьют! Командир батальона убит, поручик У стругов убит, и еще несколько офицеров лежат у ворот. Остальные разбежались.

Я смутился и завернул в школу прапорщиков в начале Кирочной; пытался связаться по телефону с батальоном и Государственной думой, но не получил ниоткуда ответа. Тем временем толпа надвинулась на училище, ворвалась в помещение. Но был дан только один случайный выстрел в коридоре. Солдаты разобрали винтовки и пошли дальше.

Я вышел из училища и попробовал убеждать солдат идти к Таврическом дворцу. Но мои слова были встречены с недоверием: «Не заманивает ли в западню»…

На улице меня солдаты задержали, отняли оружие. Пьяный солдат, припоминая обиды, нанесенные ему каким-то офицером, настаивал на том, чтобы меня прикончить. Но в общем толпа была мирно настроена. Один солдат из моего батальона заверил, что он меня знает: «Это наш, хороший!» И меня отпустили с миром.

Когда я пришел в батальон, в нем уже не было ни души – все уже разбрелись по городу. Несколько солдат в учебной команде мирно пили чай. Я стал с ними разговаривать. Неопределенные ответы, неопределенные вопросы. Было ясно, что солдаты не верят мне и знают, что я также не верю им.

Уже вечером я отправился в Таврический дворец. На дворе небольшие, нестройные кучки солдат. У дверей напирала толпа штатских, учащейся молодежи, общественных деятелей, стараясь войти в здание.

Я быстро получил пропуск и стал искать Керенского. Его я нашел в просторной зале, где, кроме него, был только Чхеидзе[26], с поднятым воротником, оба в волнении. Чхеидзе все время бегал из угла в угол. Керенского вызвали в соседнюю комнату, откуда он вышел с сообщением, что заняты почта и телеграф, но необходимо туда послать подкрепление. Я заявил, что никакое подкрепление нельзя послать, пока солдаты не приведены в порядок. Чхеидзе подошел ко мне и торопливо сказал, что верно, прежде всего нужен порядок, нужно строить полки или что-то вроде того. Я спросил кого-то из окружающих, где остальные члены Думы. Мне ответили, что разбежались, так как почувствовали, что дело плохо. Впоследствии я убедился, что это была ошибка, так как, например, Родзянко был в то время в штабе и разговаривал по проводу с фронтами. И дело было не «плохо»,