Шрифт:
Закладка:
Говорил: «Ищу дела…» Но несомненно было: «Ищу впечатлений…» На то и поэт.
Полной противоположностью тонко ощущающему и думающему поэту был другой инженер – Л. Он весь – исполнение долга. Прежде всего по отношению к работе. Это было не легко, ведь окопы он видел в первый раз. Он путал названия, сам смеялся и смешил других поисками «блиндированных подмышников», как он в шутку называл подбрустверные блиндажи. Но вскоре освоился с задачами, систематизировал работу и гордился тщательностью и аккуратностью отделки. Он даже иногда пытался негодовать на примитивность военных методов работы… Но все свободное время он посвящал семье. Ему пришлось с ней бежать из-под Риги и бросить жену и детей на произвол судьбы в Петрограде. Сам же он, впервые расставшись с семьей за всю свою жизнь, вынужден был поступить на работу в военно-общественную организацию и очутился в псковской глуши… Но душа его оставалась с семьей, и он почти ежедневно исписывал, как я шутил, «простыни» письмами к жене со всеми подробностями своей новой, такой несладкой жизни.
Я лично глубже увяз в войне, чем мои во всех отношениях штатские сотрудники. Но зато и чувство неудовлетворенности, мне кажется, было ярче и отчетливей.
Вспоминаю весну 1916 года. Помню, во время моих переездов по полям и лугам я слушал пение птиц и с удивлением улавливал мотивы птичьего голоса в вагнеровском «Зигфриде». И вместе с весной, после года упорной работы, когда она стала приобретать несколько рутинный характер, оставляя место для мыслей на посторонние темы, впервые появились ярко окрашенные сомнения. Помню разговоры с моим спутником-техником, которому я доказывал правильность антивоенной позиции Либкнехта. Помню письма, в которых я жаловался на невыносимый гнет той лжи, которая преподносилась ежедневно в газетах. Во время работы, во время увлечения техническими деталями, во время попыток правильно, с максимальной продуктивностью организовать труд – смысл войны забывался. Но стоило прочесть любую патриотически настроенную газету, чтобы отвращение властно охватывало всю душу. Отвращение и утомление.
И когда я вспоминал о тех громадных усилиях и жертвах, которые всеми народами приносились для войны, когда я думал о количестве материалов, зарытых в землю, взорванных в воздух, сожженных, разрушенных, я размышлял о том, чего человечество могло бы достичь этими массами духовной и материальной энергии. Почему война имеет силу рождать героев, побеждать эгоизм, вызывать чрезвычайное напряжение ума, воли и чувства? Неужели среди тех целей, которые ставит нам мирная жизнь, нет таких же или еще более высоких целей? Нет мотивов к массовой жертвенности и подвигу? И я не раз давал себе клятву работать самому и других звать к работе с таким же бешеным напряжением, как на войне для мирных задач нового устройства человечества. Демобилизации не должно быть, только цель усилий должна быть иная.
Странно, но ни в себе, ни в других штатских людях я не чувствовал контраста по сравнению с военными. Так, командиром роты был поручик Б., кадровый офицер, поступивший накануне войны в военно-инженерную академию. К войне он относился как к тяжкому и бесспорному долгу и делал все, что в его силах, чтобы лучше использовать время, людей и материалы. Сомнения не допускались. Но они часто прорывались сами собой… Не раз он говаривал, что после войны непременно поедет в Австралию для того, чтобы разводить там баранов. Мы слушали его соображения о приволье австралийских степей и лесов и невольно соглашались, что его план недурен.
Мой начальник, полковник Б., преподаватель инженерного училища, был в августе 1915 года буквально в 24 часа поднят на ноги и отправлен на позиции под Псковом, где с чрезвычайной энергией и неутомимостью работал в совершенно непривычной для него обстановке. Но он по-прежнему числился преподавателем инженерного училища. Война не ломала его жизнь, а только гнула. Но согнутая жизнь старалась выпрямиться, и в конце концов само училище возбудило всяческие ходатайства о его возвращении, и он вернулся в Петроград к своему военно-мирному делу. Таким образом, быт военных иногда создавал большую тягу от фронта, чем у штатских людей.
* * *Пришлось мне иметь дело и с офицерством пехоты, артиллерии и даже кавалерийским. Около Двинска я работал в районе 1-го гвардейского корпуса, который был расположен на отдыхе. Я постоянно сталкивался с гвардейскими офицерами, беседовал с ними и некоторое время даже жил с ними в одной комнате. Особенно тесными стали отношения с тех пор, как в моем отделе стали ежедневно работать по одной или две роты от Измайловского, Егерского, Преображенского и Семеновского полков.
В первый день работ не обошлось без недоразумений. Так как мои работы были раскиданы по фронту в 25 верст, то я физически не мог сам поспеть всюду и должен был полагаться на моих унтер-офицеров (помощников у меня в это время не было). Поэтому к участку, где должен был работать Преображенский полк, я поспел только после окончания работ. Мои саперы сразу стали жаловаться на гвардейцев. Выяснилось, что офицеру, который пришел с солдатами, показалось, что работы, которые мы вели по своим новым методам, начаты неправильно. Мой унтер-офицер был не в состоянии дать объяснения, но наотрез отказался следовать указаниям пехотного офицера, так как понимал их неправильность. Кончилось тем, что офицер рассердился, приказал моим саперам выстроиться в строй и заставил выполнять разные строевые упражнения. Потом собрал своих людей, которые посмеивались над неуклюжими саперами, и оставил работы. Я немедленно отправился в штаб полка и выяснил, что офицер тот был Родзянко, сын председателя Думы. Я составил подробный рапорт о произошедшем и подал его начальству. Рапорту ход не был дан. Но из полка мне стали присылать других офицеров, которые хотя и беседовали со мной о методах фортификации, но сами уже не вмешивались в мои распоряжения.
Во время разговоров я уяснил, насколько далеко стояла психика старого офицерства от новых требований войны. Очень часто после обсуждения технических вопросов они со вздохом начинали вспоминать прежние дни,
