Это предположение подкреплялось тем, что под Ригой нам не дали ничего окончить. Только начали строить одну позицию, как перевели на другую. Только что начали строить там, как пришел приказ оставить работы и ехать обратно в Петроград… Таким образом, после больших усилий, забот осталось впечатление зря загубленного времени, сил, материала, напрасно испорченных полей и вырубленного леса.

Особенно ясно помню горе одного конюха в баронском имении, через которое шла моя позиция. Линия моих окопов должна была пройти как раз по гряде его огорода, где пышно росли всяческие овощи. Но гряда шла как раз около крутого берега, и окоп нельзя было отодвинуть ни взад, ни вперед. Насколько возможно было, я оттягивал распоряжение об отрывке. Наконец оттягивание стало невозможным, и я дал приказ приступить к работам. Но окоп не удалось отрыть до конца: на другой день пришел приказ сняться с работ, и вместо пышного огорода осталась никому не нужная канава.

Словно нарочно для того, чтобы подтвердить наши сомнения в правильности работ, через некоторое время после нашего отъезда мы узнали, что вся позиция, на укрепление которой мы потратили столько времени и усилий, была признана бесполезной и даже опасной, и новые партии саперов и рабочих были присланы, чтобы разрушить все, созданное нами.

Тем временем нас перевели под Псков. Но там нас ждала та же участь. Тот участок, куда послали меня, оказался болотом, расположенным в виду высот со стороны противника. Уже в августе нельзя было вести отрывку более чем на ¼ аршина, а осенью и весной, как утверждали крестьяне, вся местность сплошь покрывалась водой. Но целых две недели пришлось работать там, зря переводя материал и затрачивая египетский труд по насыпке окопов, утешая себя подачей рапортов и докладных записок.

Наконец, к сентябрю перевели нас на новые позиции, где мы оставались дольше. Некоторый опыт, приобретенный под Ригой, мне очень пригодился, и так как местность по природным особенностям была крайне благоприятна для укрепления – холмы, перед которыми располагались болота, – то работа закипела, и с таким успехом, что высшее начальство собиралось привезти государя и даже специально построило дорогу для царского автомобиля на два моих участка. В результате, несмотря на чин прапорщика и отсутствие специального образования, я получил сравнительно очень высокое назначение начальника отдела работ.

К весне меня перевели на новые тыловые позиции около Двинска, причем опять-таки не было ни определенного плана, ни определенных задач, и чувствовалось, что само начальство не может выйти из состояния колебаний и нерешительности. По десять часов в день приходилось сидеть на лошади, проделывать невероятное количество работы, так как мой отдел оказался чрезвычайно разбросанным… И каждый день приходили новые, противоречащие прежним директивы. Через месяц перевели опять на новый участок, уже за Двинском около Креславки, где предстояло просто ремонтировать старые окопы, причем для этой цели не было ни людей, ни лошадей, ни материала.

Работать все время приходилось с небывалым и в мирное время неизвестным напряжением. Задачи обыкновенно давались очень неопределенно, а по существу беспредельно. Но ограничиваться формальным выполнением дела не хотелось, поэтому приходилось буквально выбиваться из сил. Вставали в 6 утра, в 7–8 часов уже в поле и до 4–5 часов вечера, с малым перерывом на обед. Потом приходилось до 10 часов сидеть в конторе, возиться с табелями, нарядами и жалобами. Ночью – составление чертежей и схемок для руководства старшим и писание всяческих отчетов и отписок по команде. К лету я настолько выбился из сил, что был способен заснуть в любое время дня в любом положении.

2. Обстановка и люди

При таких условиях для наблюдений не оставалось ни времени, ни сил. Обстановка и люди памятны только в самых общих чертах.

Большое впечатление производили на меня рабочие. Под Ригой это были эсты и латыши. Хотя с ними трудно было сговориться, так как они очень плохо понимали по-русски, но они так скоро схватывали смысл работ и так хорошо владели плотничьими инструментами, что мои саперы не могли нахвалиться ими. Под Псковом нам дали тверских и витебских рабочих. Было также много псковичей, которые поражали меня своими странными уборами, говором, своеобразным способом мышления. Какой-то седой древностью веяло от этих обитателей Фанасовой и Башиной гор, горы Веретья, Княжьего бора, живущих в стороне не только от «машины», но и от «струнной дороги» (дороги с телеграфными столбами). Псков был в сорока верстах, но мой хозяин не решался свезти меня туда, так как его лошадь никогда не была еще в городе, и я подозреваю, что и сам он был там лет двадцать тому назад.

Когда они собирались массой для получки, нарядившись в лучшие платья, то напоминали мне более статистов из «Аскольдовой могилы»[18], чем современников, ведущих войну при помощи аэропланов и удушливых газов. Что-то мягкое, душевное, примитивное было во всем укладе жизни, что сглаживало даже мелкие плутни, бестолковость в работе и падкость до денег. О войне говорили крайне мало, никогда не расспрашивая, никогда не высказывая отношения. Только жаловались на работу, отвлекающую от домашних дел, на «разорение», причиняемое полям нашими окопами, буквально плакали над вырубленной рощей («расчистка обстрела», – объясняли мы им). Словом, воспринимали войну как досадное беспокойство. Окопы нашего отдела проходили через имение довольно известного октябриста, богача Дерюгина. Случайно линии окопов пришлось натолкнуться на какую-то историческую сосну, на которую, по утверждению господина Дерюгина, молились его предки. Прапорщик, руководивший постройками, ничтоже сумняшеся, приказал рубить сосну. Дерюгин не плакал, но устроил колоссальный скандал и не постеснялся даже отправить телеграмму самому главнокомандующему фронтом Рузскому с воплями об обиженной сосне. Через несколько дней пришла телеграмма от строителя позиций со строгим наказом сосны не рубить, и она так и осталась надрубленной.

За время работы мне приходилось сталкиваться со многими десятками интеллигентных лиц. С некоторыми мне пришлось жить в одной комнате по несколько месяцев. Но странным образом я не припоминаю ни одного разговора о войне. Как будто было неприлично, бестактно или, во всяком случае, неинтересно говорить о войне. Ведь все равно война уже принималась как неотвратимое, к чему всякий по-своему пытался примениться всеми сторонами своего бытия.

Приспособление это было далеко не легким делом. Особенно ясно чувствовал я это по своим ближайшим сотрудникам, инженерам М. и Л., начальникам двух технических отрядов, работавшим в моем отделе. М., как мне казалось, по ошибке стал инженером-путейцем. Он был известен в некоторых литературных кругах