но только оно не сосредотачивалось в Таврическом дворце, который сам считал себя руководителем восстания. На самом деле восстание совершалось стихийно, на улицах. Окружной суд уже догорал. На Литейном и Невском были баррикады, и, по существу, уже весь город был вне власти прежнего правительства.

Но полный размах восстания стал ясен на следующий день с утра. На улицах неумолчно, повсюду, по-видимому беспричинно и бесцельно, происходила стрельба из пулеметов, винтовок и револьверов. Казалось, винтовки стреляли сами собой. Как будто громадные запасы взрывчатого вещества, накапливаемого против противника, приобрели свойство взрываться сами собой в тылу, раня и убивая кого попало. И запасы противочеловеческой ненависти вдруг раскрылись и вылились мутным потоком на улицы Петрограда в формах избиения городовых, ловли подозрительных лиц, в возбужденных фигурах солдат, катающихся бешено на автомобилях.

К Думе трудно было уже протолкаться – солдаты, матросы, рабочие массами шли туда. Несмотря на строгий контроль и пропуск только с разрешением, выдаваемым в комендантской комнате, толпа спорадически отталкивала часовых и вливалась во дворец. Все коридоры, комнаты полны были спешащими, требующими, недовольными, усталыми от ожидания, неизвестности и неопределенности.

Все свое время я делил между батальоном и Думой, стараясь, и не совсем безуспешно, навести хоть какой-нибудь порядок в своей части. Были трения из-за командира батальона – прежний был убит в первый момент восстания, когда он во главе учебной команды вышел навстречу восставшим. Новый – старший в чине, выбранный офицерами и представителями от рот, – не понравился. Откуда-то взялись агитаторы из солдатской среды и стали сеять смуту, призывая не верить офицерам. Пришлось согласиться на другого кандидата – почти бессловесного прапорщика. По моему предложению весь батальон – и солдаты, и офицеры – вышел в полном строевом порядке во двор. Там я от имени Государственной думы представил батальону нового командира, произнес примирительную речь и предложил с музыкой, строем пройти к Таврическому дворцу.

Картина нашего шествия была настолько внушительной, что произвела впечатление даже в те дни, когда дворец осаждался со всех сторон солдатами. Чхеидзе, бесконечно выступавший с приветствиями частям, был настолько поражен нашей растянувшейся чуть ли не на версты манифестацией – все в безукоризненном строю, с офицерами на местах, с оркестром, – что пал на колени и, схватив красное знамя первой роты, стал с восторгом целовать его как символ уже победившей революции.

Но я не обольщался и чувствовал, что под этим наскоро сколоченным порядком нет еще армии, что разложение идет глубже, что мы живем не новым порядком, а только инерцией старого. Но надолго ли хватит этой инерции? Для характеристики моих настроений, несомненно еще сравнительно бодрых, – офицеры батальона говорили мне, что они чувствуют себя спокойно только при мне, и, вероятно, под их влиянием представители рот избрали меня помощником командира батальона – могу привести маленький разговор с Керенским. В один из первых дней, когда еще велись переговоры относительно состава правительства, увидев меня около кабинета Родзянко, заявил:

– Знаете ли, мне предлагают портфель министра юстиции… Брать или не брать?

Вопрос был в той плоскости, что демократические партии вообще отказались от участия в правительстве, и Керенскому приходилось идти против настроения своих друзей.

– Все равно, – ответил я, – возьмете или нет. Все кончено.

– Как, все пропало? Ведь все идет превосходно.

– Армия разлагается. Но, быть может, вы еще спасете… Конечно, брать…

И я поцеловал его.

Я стал слишком военным, чтобы воспринимать что-либо помимо соображений, как это отразится на судьбе войсковых операций. И для своего отношения к событиям в первый же день я нашел формулу: «Через десять лет все будет хорошо, а теперь через неделю немцы будут в Петрограде».

И я склонен утверждать, что такие настроения, в сущности, были главенствующими. И не только в сравнительно правых группах. Официально торжествовали, славословили революцию, кричали «ура!», украшали себя красными бантами и ходили под красными знаменами… Дамы устраивали для солдат питательные пункты. Все говорили: «мы», «наша» революция, «наша» победа и «наша» свобода. Но в душе, в разговорах наедине – ужасались и содрогались, чувствовали себя плененными враждебной стихией, идущей каким-то неведомым путем.

Буржуазные круги Думы, в сущности создавшие атмосферу, вызвавшую взрыв, были совершенно неподготовлены к такому взрыву. Никогда не забудется фигура Родзянко, этого грузного барина и знатной персоны, когда, сохраняя величавое достоинство, но с застывшим на бледном лице выражением глубокого страдания и отчаяния, он проходил через толпы распоясанных солдат по коридорам Таврического дворца. Официально значилось – «солдаты пришли поддержать Думу в ее борьбе с правительством», а фактически Дума оказалась упраздненной с первых же дней. И то же выражение было на лицах всех членов Временного комитета и тех кругов, которые стояли около них. Говорят, представители Прогрессивного блока плакали по домам в истерике от бессильного отчаяния… Даже заглядывая в столовые, где бесплатно, с полным радушием круглые сутки кормили солдат, я видел, что гостеприимные хозяйки словно откупались от солдатчины, прикармливали их, но чувствовали безнадежность этого, так как солдаты сосредоточенно сидели и жевали, не выпуская из рук винтовок, не разговаривая даже между собой, не обмениваясь впечатлениями, но каким-то стадным чувством сознавая что-то общее, думали по-своему, по-иному, непонятному и не поддающемуся истолкованию.

Все это особенно резко сказывалось на положении офицерства. События, навалившиеся на него, так резко и грубо ломали все установленные порядки механизированной армии… И дело не в Приказе № I[27], не в тех или иных мерах… Дело было в том, что солдаты, нарушив дисциплину и выйдя из казарм не только без офицеров, но и помимо офицеров, а во многих случаях против офицеров, убивая их, исполняющих свой долг, как оказалось по официальной, повсеместной и обязательной для самих офицеров терминологии, совершили великий подвиг освобождения. Если это подвиг и если офицерство само утверждает это, то почему же оно не вывело солдат на улицу – ведь это ему было легче и безопаснее сделать. Теперь, после факта победы, оно присоединилось к подвигу. Но искренне и надолго ли? Ведь в первые минуты оно растерялось, попряталось, попереодевалось… Пусть на другой день пришли все офицеры… Пусть некоторые из офицеров прибежали и присоединились через пять минут после выхода солдат. Все равно тут солдаты вывели офицеров, а не офицеры солдат, и эти пять минут составили непереходимую пропасть, отделяющую от всех глубочайших и основных предпосылок старой армии.

Но армия вышла не только из рук командного состава – даже нового, даже избранного, даже признанного революцией. Она не была в руках и того среднего и руководящего общественного мнения, которое волей или неволей санкционировало переворот, как осуществление его требований. Обычно историю первых дней революции представляют в виде разлада между Советом