И левые и правые чувствовали комитет одинаково своим или одинаково чужим, по возможности пользуясь им, но не сознавая обязанности нести ответственность за него.

В результате получались «забавные» случаи. Например, однажды, благодаря вниманию барышни-регистраторши, было задержано письмо на бланке комитета с печатью, к крестьянам какого-то села, которым давалось полномочие «социализировать» соседнее помещичье имение. Несмотря на радикализм в социальных вопросах, весь комитет был до глубины души возмущен эти случаем. Провели специальное расследование, и оказалось, что такие письма выдавал член аграрной группы эсер Александровский, считавший себя вправе распространять свои взгляды от имени комитета.

Но зачем брать такие мелкие примеры? Сами советские «Известия», в сущности, были не чем иным, как таким письмом Александровского. В общем тоне статей, в подборе хроники, в том, что помещалось и что не помещалось, везде чувствовалась рука редактора и его помощников, проводивших свои взгляды, но отнюдь не взгляды комитета. И громадным большинством комитета «Известия» воспринимались как нечто чужое, как безобразие. Но некому было об этом подумать, и некому было поискать какой-нибудь выход из положения. Когда же я составил формальное заявление с протестом против всего направления «Известий», то под ним подписались сразу все лидеры комитета до Суханова включительно, и Стеклов был без сожаления смещен.

Такое положение приводило к тому, что, хотя комитет поддерживал Временное правительство и большинство настаивало на незыблемости этой позиции, тем не менее комитет сам расшатывал авторитет правительства своими случайными мерами и необдуманными шагами. Для предотвращения недоразумений была образована особая делегация комитета, которая два раза в неделю ходила в Мариинский дворец беседовать с правительством… Но что могла сделать эта делегация, если в то время, как она беседовала и приходила к полному единодушию с министрами, десятки Александровских рассылали письма, печатали статьи в «Известиях», разъезжали от имени комитета по провинции и армии, принимали ходоков в Таврическом дворце, выступая каждый по-своему, не считаясь ни с какими разговорами, инструкциями или постановлениями. В конечном счете, от комитета всего можно было добиться, если только упорно настаивать. В этом смысле комитетом руководили не те, кто в нем сидел и решал вопросы, а те, кто к нему обращался.

Резко изменился характер комитета с появлением Церетели. Вошел он туда в качестве члена Второй думы и только с совещательным голосом. В первый день он скромно отказался высказать свое мнение, так как еще не присмотрелся к обстановке. На следующий день он произнес пространную речь, причем не угодил ни левым, так как явно тянул в сторону компромисса с правительством, ни правым, так как речь его дышала еще нетронутым сибирским «интернационализмом». На третий день Церетели явился уверенным в себе вождем комитета и Совета и, в принципе сохраняя интернационалистические тенденции, на практике резко проводил оборонческую линию и линию органического сотрудничества и поддержки правительства.

С больной грудью, часто теряя от напряжения голос, с болезненно-воспаленным лицом, он спокойно, уверенно и смело вел комитет, который сразу из сборища людей превратился в учреждение, в орган. Но поразительно, как раз в тот момент, когда комитет организовался, когда в нем начали функционировать отделы, когда ответственность за работу взяло на себя бюро, избранное только из оборонческих партий, словом, когда комитет научился управлять собой – как раз в это время он выпустил из рук руководство массой, которая ушла в сторону от него.

* * *

При оценке работы комитета надо, конечно, иметь в виду и общее положение всех членов его, столкнувшихся впервые с целой массой сложнейших вопросов. Однажды, когда командир одного из корпусов 5-й армии стал мне жаловаться на тяжелое положение командного состава при новых порядках, я ответил ему:

– Это трагедия не только командного состава, но всей интеллигенции. Положение командира корпуса, вынужденного командовать солдатами при наличии комитетов, не тяжелее положения Церетели, вернувшего с каторги и ставшего министром.

Все словно долго находились в темноте и вдруг вышли на свет и теперь беспомощно наталкивались друг на друга и на окружающую обстановку. Новые вопросы нахлынули в таком изобилии и в таком небывалом еще виде, и громадное большинство, все те, кто не придерживался догм и канонов, а хотел действовать сообразно обстоятельствам, было сбито с толку и часто по несколько раз вынужденно меняло мнение по одному и тому же вопросу, даже не будучи в силах уяснить существо своего противоречия. Ведь действовать приходилось в условиях тягчайшей войны, при общей разрухе, на фоне со всех сторон подступающей, кричащей, угрожающей массы, которая сегодня встречает овациями Родзянко, завтра – Плеханова, послезавтра – Ленина, для того чтобы в конечном счете отдать себя в распоряжение никому не известного проходимца-казака.

Что делать с арестованным царем, что делать с заключенными министрами, можно ли позволить правой печати выходить в свет, нужно ли отменить смертную казнь, как организовать выборы в Учредительное собрание, как заставить солдат повиноваться командному составу, как разрешить аграрный вопрос? Как организовать правительство? А главное и основное – как быть с войной? Ведь, быть может, нет двух людей одного и того же класса и одной и той же партии, которые ответили бы одинаково на все эти вопросы. Их приходилось решать в обстановке, которую я пытался изобразить, и решать людям, которые ни разу не имели возможности прикоснуться к административному аппарату России. Ведь многие из членов комитета впервые увидели генерала не в качестве объекта террористического покушения и не как субъекта административных репрессий. Теперь же приходилось обсуждать с этими же генералами, как быть с армией, как быть с фронтом и как быть с войной.

2. Ни власти, ни войны

Два вопроса встали перед русским обществом с первого момента революции: вопрос о власти и о войне.

Власть была сметена во всей стране без остатка, сверху донизу, как в столицах, так и в других городах, и в деревнях. Между тем на фронте стояли миллионы солдат под ружьем, продолжающие войну, конца которой еще не было и видно.

Вопросы надо было решить. Но к этому не была подготовлена не только масса, но и общественные круги, вставшие во главе ее. Прежде всего сказывалось всегда оппозиционное, принципиально враждебное к власти отношение левого крыла интеллигенции. Исполнительный комитет на заседаниях, когда образовывалось правительство, заявил, что не примет участия в нем. Все время убеждая других и себя, что фактическая сила и управление революцией находятся в руках Совета, комитет отказался оформить это своим участием в правительстве.

Причин этому воздержанию приводилось много: неуверенность в победе революции, неорганизованность демократии, принципиальные соображения о невозможности для социалистических партий участвовать в буржуазном правительстве… Выставлялись даже такие комические доводы, как желание дать возможность либерализму обанкротиться перед лицом широких народных