невозможность организовать работу осложнялись политической дезорганизованностью, а в начале – и соотношением личных сил. Главенствующее положение в комитете все время занимали социал-демократы различных толков. Н.С. Чхеидзе – незаменимый, энергичный, находчивый и остроумный председатель, но именно только председатель, а не руководитель Совета и комитета: он лишь оформлял случайный материал, но не давал содержания. Впрочем, он был нездоров и потрясен смертью сына. Часто он сидел на заседаниях, устремив с застывшим напряжением глаза вперед, ничего не видя и не слыша. Его товарищ М.И. Скобелев[30] – всегда оживленный, бодрый, словно притворявшийся серьезным. Но Скобелева редко можно было видеть в комитете, так как ему приходилось разъезжать для тушения слишком разгоревшейся революции в Кронштадте, Свеаборге, Выборге и Ревеле[31]. Н.Н. Суханов, старавшийся руководить идейной стороной работы комитета, но не умевший проводить свои стремления через суетливую и неряшливую технику собраний и заседаний. Б.О. Богданов[32], полная противоположность Суханову, сравнительно легкомысленно относившийся к большим принципиальным вопросам, но зато бодро барахтавшийся в груде организационных дел и терпеливее всех высиживавший на заседаниях солдатской секции Совета. Ю.М. Стеклов[-Нахамкис], изумлявший работоспособностью, умением пересиживать всех на заседаниях и, кроме того, редактировать советские «Известия» и упорно гнувший крайне левую, непримиримую, или, вернее сказать, трусливо-революционную линию. К.А. Гвоздев[33], выделявшийся рассудительной практичностью и государственной хозяйственностью и негодовавший, что жизнь идет так нерасчетливо сумбурно; встревоженно, с недоумением смотревший, как его товарищи рабочие стали так недальновидно проматывать богатство страны. М.И. Гольдман (Либер)[34] – яркий, неотразимый аргументатор, направлявший острие своей речи неизменно налево. Н.Д. Соколов[35], как-то странно не попадавший в такт и тон событий и старавшийся не показать вида, что он сам понимает это не хуже, а может быть, и лучше других. Г.М. Эрлих[36], которого я более всего помню окруженным толпой делегатов перед дверьми комитета. Потом к ним присоединился Дан[37], воплощенная догма меньшевизма, всегда принципиальный и поэтому никогда не сомневающийся, не колебавшийся, не восторгавшийся и не ужасавшийся, всегда с запасом бесконечного количества гладких фраз, которые одинаково легко укладывались и в устной речи, и в резолюциях, и в статьях и в которых есть все, что угодно, кроме действия и воли. Делается история – для человека нет места. И.Г. Церетели[38], полный страстного горения, но всегда ровный, изящно-сдержанный и спокойный, идеолог, руководитель и организатор комитета, отдававший напряженной работе остатки надорванного здоровья[39].

Но все это были марксисты. Народники не дали для комитета ничего похожего, даже когда появились их первоклассные силы – А.Р. Гоц, В.М. Чернов, И.И. Бунаков [Фондаминский], В.М. Зензинов[40]. Они все время предпочитали держаться в стороне, скорее присматриваясь к комитету, чем руководя им. Народные социалисты – В.А. Мякотин и А.В. Пошехонов – старательно подчеркивали свою чужеродность в комитете. Из трудовиков только Л.М. Брамсон, организатор и руководитель финансовой комиссии, а впоследствии и комиссии по Учредительному собранию, оставил очень значительный след в деловой работе комитета. Усиленно выдвигали меня, как офицера с некоторыми техническими знаниями, и вместе с тем давно участвовавшего в общественной работе. И несомненно, передо мной были большие возможности в смысле влияния на работу комитета. Но я был оглушен событиями и, ярко воспринимая их, не нашел способности реагировать на происходящее. В одинаковом со мной положении был и С.Ф. Знаменский, тоже офицер и представитель трудовиков.

Большевики в комитете были вначале представлены главным образом М.Ю. Козловским[41] и П.И. Стучкой[42]. Один – короткий, полный, другой – длинный, сухой, но оба одинаково желчные, злые и, как нам казалось, тупые… Противоположностью им явился потом Каменев [Розенфельд], отношение которого ко всем было таким мягким, что казалось, он сам стыдится непримиримости своей позиции. В комитете он был, несомненно, не врагом, а только оппозицией. Больше всех производил впечатление большевик-рабочий П.А. Залуцкий. Чрезвычайно мягкий, даже милый, но всегда печальный и озабоченный, как если бы кто-то из его близких был долго и безнадежно болен, и это заглушало восприятие мира и толкало на самые отчаянные решения, лишь бы скорее избавиться от этого гнета и зажить по-хорошему.

Военные вначале были представлены В.Н. Филипповским[43] и несколькими солдатами. Филипповский просидел первые трое суток революции в Таврическом дворце, ни на минуту не смыкая глаз, и с тех пор стал неизменной принадлежностью комитета и эсеровской фракции. Солдаты были выбраны на одном из первых солдатских собраний, причем, естественно, наиболее истерические, крикливые и неуравновешенные натуры, которые ничего не давали комитету, не пользовались никаким влиянием в гарнизоне и даже в своих собственных частях.

После дополнительных выборов в комитет вошел ряд новых представителей, с Завадьей и Бинасиком во главе. Последние добросовестно, насколько в их силах, пытались справиться с морем военных дел. Но оба, бывшие мирными писарями в запасных батальонах, никогда не интересовавшимися ни войной, ни армией, ни политикой, оказались только ярким доказательством, насколько условно можно воспринимать утверждение, что Исполнительный комитет руководил революцией.

Поражающей чертой в личном составе комитета является значительное количество инородческого элемента. Евреи, грузины, латыши, поляки, литовцы были представлены совершенно несоразмерно их численности и в Петрограде, и в стране. Было ли это нездоровой пеной русской общественности, поднятой гребнем народного движения, чтобы раз и навсегда быть выброшенной из недр русской жизни? Или это было следствием грехов старого режима, который насильственно отметал в левые партии инородческие элементы? Или это просто результат свободного соревнования – ведь Бинасик и Завадья были выбраны всем батальоном, где каждый мог оспаривать их место… Ведь латышские батальоны, ставшие впоследствии опорой советского режима, были до революции одними из наиболее доблестных и стойких частей русской армии вообще… Как-никак, эти инородцы выражали мнение и настроение русских солдатских и рабочих масс, которые не нашли представителей, более точно доносящих их правду. И остается открытым вопрос – кто более виноват, те инородцы, которые там были, или те русские, которых там не было, хотя могли быть. Но факт этот имел громадное влияние на общественные настроения и симпатии. Многие до сих пор опираются на этот факт, доказывая, что русская революция чужеродная, наносная, лишь временное увлечение народа инородцами-демагогами.

В общем, историю комитета следует разделить на два периода: до и после приезда Церетели. Первый период был периодом, полным случайностей, колебаний и неопределенности, когда каждый, кто хотел, пользовался именем комитета, и более всего это удавалось Стеклову, наиболее талантливому и солидному члену комитета. Это был период сумбура, когда было возможным, что заседания комитета проходили в составе одних интернационалистов и большевиков под председательством Стеклова.