Почитаемый ее единоверцами-духоборцами «Хоспод Бох», неожиданно явивший свое могущество в форме абсолютного (чтоб не сказать ослиного) упрямства переводчицы, явно над скромным психологом смеялся.

«Хотите рассмешить Бога, – вспомнил Макаров, – расскажите ему о своих планах». Макаров – человек православный, в меру верующий. К Господу Богу нашему Иисусу Христу – со всем уважением. Но какого лешего такую паскуду в переводчицы?!

Широкоплечая Ульяна хлопала мелкими глазками, кудахтала. Макаров делал вид, что слушает, кивал. Пробовал войти в ее подсознание и не смог. Остановился. То ли разум Ульяны, загруженный малознакомыми Макарову сигнальными установками, был слишком тернистой тропинкой к ее душе, то ли душа этой могучей русской бабы, родившейся и живущей под североамериканскими звездами, была уже не вполне русской, для Макарова непривычной и потому трудной в работе, то ли сам Макаров элементарно устал, состарился. Силы уже не те. Не первый раз замечает…

Первый раз сбой случился пятнадцать лет назад. После смерти Наташи… Он послал жену в Индию, в турпоездку, из которой она не вернулась. Утопилась в океане. Не утонула, а именно утопилась. Малознакомой приятельнице – соседке по гостиничным номерам и автобусному сиденью – она якобы говорила, что, когда в следующий раз всей группе будут даны два часа для отдыха у океана, она в волны войдет, а назад не выйдет. Соседка и внимания не обратила: мало ли, настроение у женщины скачет. Потом, изумленная, испуганная, вспомнила. Тело Наташи в Индии и осталось. Макаров за перевоз платить не стал. Зачем? Он даже винить себя не стал, хотя четко понимал, что Наташа не просто ушла из жизни, а ушла из жизни с ним, Макаровым. Ему это было ясно не только потому, что он был ее мужем, мужем красивой, тонкой, чувственной брюнетки, наполовину армянки, послушной и мнительной, но и потому, что был он психологом.

Он упражнялся на ней. Она терпела, служила ему, как скульптору, но не моделью, а глиной. Биологической глиной. Она была ему и музой, и рабыней. Он этим наслаждался, она, ему казалось, тоже упивалась перепадавшим ей наслаждением, сладкой болью психологического мазохизма… Однако в океанскую волну вошла. Бог с ней, с Наташей. Плохо другое: после ее смерти с Макаровым все чаще случаются осечки. Он по-прежнему неплохой гипнотизер. По меньшей мере исключительно опытный. Но теперь сила его воздействия колеблется не в зависимости от его, Макарова, намерений, а в зависимости от неподвластных ему обстоятельств.

Это похоже на мужскую потенцию. Сила воли тут помочь не может, упражняйся, не упражняйся. Понимая это, Макаров лишний раз без особой надобности свой ускользающий дар не эксплуатировал. Чуть ощутит, что гипнотизм его оставил и витает где-то поодаль, ни в голос, ни во взгляд его не вливается, отступал немедленно. Отпускал ситуацию. Позволял дару отдохнуть, набраться сил. Знал, надеялся и верил: дар, стареющий вместе с ним, вернется. И дар возвращался.

Сейчас, царапаясь в каменное и упертое подсознание Ульяны, Макаров свой дар явно гнул и портил. Притуплял. Девственную плеву ее предубеждений при его теперешней слабости пробить невозможно. Значит, и не нужно. Макаров благоразумно отступил.

И тут в нем проснулся мальчишка-задира! Бесстыжий, бесстрашный и бесхребетный заводила, народный артист школы номер 95 Выборгского района города Ленинграда.

«Не догоню – так хоть согреюсь», – решил Макаров и начал над Ульяной издеваться. Беззлобно. Просто так.

Глава 108

– Ты совершенно права, – сказал он. – Ты меня убедила. Я не буду возвращать камеру.

– Так! – обрадовалась широкоплечая гражданка. – Хорошо!

– Но при одном условии… – Макаров опустил глаза, будто смутился. – Скажи, ты готова ради торжества истины совершить подвиг? Во славу Божию?

– Так!

– Готова или нет?

– Так готова ж…

– Хорошо! – Макаров повторил ее интонацию настолько точно, что Ульяна вздрогнула. – Знаешь ли ты, что предки твои не боялись тела свои обнажать?

Бедняжка напряглась, в уголках серых глаз сверкнула и исчезла паника.

«А ей, видимо, частенько демонстрации голых поминают», – подумал Макаров, и ему на мгновение стало Ульяну жаль. Может, не надо, может, не мучить ее?

– То я знаю! – Ульяна почти кричала. Глаза злые, на нежной шее и в монастырском V-образном декольте вспыхнули розовые пятна: прилила духоборческая кровь. – То давно было, праведно то было. И дед мой дитем с ёми ходыл. Мама говорила. И горжуся я тэм. Так. Горжуся я!

Макаров чуть не расхохотался: как же она завелась, как разозлилась! А где обещанное духоборо-толстовское непротивление злу? Им в суп плюют, а они головой качают – зря, мол. По морде плюющего не бьют. Потому как тот, плюнувший, тоже Божья тварь, по недомыслию безобразит. А эта, широкоплечая, ложкой бы крепко хватанула. И была бы права.

– Стыдыся! Старый человек, а охальник, Хосподи просты. Хошь мэнэ холой на людях высрамыты? Ты холой поди, нето камеру возвертаю? Уворую, знач? Стыдыся!

Встала и ушла. Макаров восхитился. Какой добротной и смышленой оказалась эта баба, как писал Алексей Толстой, «хороших русских кровей с цыганщинкой». В данном случае – с канадчинкой. Без разницы.

Глава 109

Он остался один в номере и был этим доволен. Ощутил знакомый резкий импульс. Вдохновение, внезапную и яркую потребность размышлять.

За окном стемнело, но света он зажигать не стал. Лег, не раздеваясь, на кровать поверх тощего покрывала, спихнул на пол четыре мелкие подушечки. Оставил две покрупней. Думалось хорошо. В сумерках ему всегда думалось лучше, чем днем. Шумовой фон ниже.

Какая все-таки фемина! Старик Паниковский был бы в восторге. Евреи любят русских женщин. Почему? Нет… Не о том… Еврейская тема его сейчас не интересует. Паниковский – ассоциация случайная. Корабль размышлений должен уплыть в другое море. Макаров резко развернул штурвал. Тридцатые годы. Канадская глухомань – Британская Колумбия, дикая, невзирая на название. Кроме флага и гимна, ничего британского. Объявлена «национальная регистрация» – перепись мужчин призывного возраста. Слово «призывного» в циркуляре отсутствует, но кто ж не догадается? В Европе зреет новая война. А духоборам-то пацифистам, изгнанным из России за то, что оружие в костре плавили, еще в восемьсот девяностых годах, сразу по прибытии, было даровано освобождение от воинской повинности.

Мировой войны никто тогда не предчувствовал. Последняя война, в которой участвовала Канада, была в 1812 году с Соединенными Штатами. И более никаких войн. Для пацифиста – рай. Пусть же вольные хлебопашцы из диких степей не то Забайкалья, не то Закавказья корчуют канадскую тайгу, строят могучие бревенчатые избы, сажают пшеницу. И бог им в помощь, и королевское одобрение. Трудитесь и обрящете.

Они и трудились. Без малого сорок лет. Народились дети и внуки тех, кто на деньги Льва Толстого через океан переплыл. Возмужали, взялись за плуги, за пилы и топоры, а им вдруг говорят: хватит, бросайте ваши плуги! Мы вам сейчас честь окажем: по винтовке дадим и по противогазу да за море пошлем сражаться под флагом Британской империи…

Здравствуйте вам! Конечно, возмутились духоборы. Послали в столицу – в Оттаву – просителей. Неделю добираться в один конец. Велика Канада – не меньше России.

Просители вежливы, однако про дарованное освобождение поминают твердо. Про уважение к ихнему, духоборскому, пацифизму поминают.

А им цивилизованный великобританский кукиш под нос! Мисандэстэндиг, мол, недопонимание по-английски. Мы, мол, совсем не то имели в виду. Мы, мол, обещали, что в тихое время вас, духоборцев, в солдаты брать не станем, а как припрет, извиняйте. Всех под ружье, и вас туда же. В равенстве с другими подданными наше вам королевское почтение и проявляется.

А вы, неблагодарные, зачем детей своих дурному учите? Ваши дети в наших школах гимн «Боже храни Короля!» стоя слушать не желают. Безобразие это!

Тогда-то и взыграли духоборские обиды, тогда-то странности и начались. И школы жгли: государственные, не свои, не общинные, а чуждые – королевские, в которые насильно, поперек родительской воли, духоборских детей забирали, как в солдаты забривали.

И голыми по дороге прошли. В городе Гранд-Форксе. Шестьдесят человек! В знак протеста против обмана и насилия. Все мы, мол, перед Господом нашим наги, по образу его сотворены, все – твари Божии. И вы, мол, такие же. А на них, на голых