Шрифт:
Закладка:
Воспользовавшись уходом большей части солдат Танака и рейдового диверсионного отряда на «операцию» в районе Фомкиной сопки, Ким Хон разгромил японское военное поселение в Хайлине. Хайлинский бой затянулся, и Ким Хону пришлось остановиться на дневку в глухом урочище Удогайского ущелья.
В одиннадцать часов разведчик доложил, что отряды Цукадо и Жадова возвращаются, имея до сорока раненых и убитых.
— Они несут одного русского. На носилках… Нужно отбить, — горячился боец. — Они его захватили, наверно, убитым… А может он ранен?
Партизаны заняли выход из ущелья. Но поручик Цукадо схитрил: направив сюда рейдовиков Жадова, он пошел в обход по мерзлому болоту.
При первой пулеметной очереди белогвардейцы бросили раненых и, отстреливаясь, отступили в тайгу.
Отправив половину отряда для преследования, Ким Хон с остальными партизанами прошел звериными тропами наперерез Цукадо.
— Японцы отбивались упорно. Два раза они поднимались в атаку? Но сильный огонь партизан укладывал их снова. Только когда партизанский пулеметчик проскользнул к ним в тыл и открыл огонь, они не выдержали и начали спешно отходить по замерзшему руслу реки.
В лозняке Ким Хон нашел трупы убитых японских солдат и тяжело раненного, казалось умершего русского командира.
Это был Любимов. Три дня он лежал без сознания. На четвертый лекарь отряда доложил командиру, что опасается за жизнь советского офицера. Тогда Ким Хон отправил ночью в Муданьцзян шестерых бойцов, и они привезли знаменитого доктора Лобзянского. Тот кричал, возражал, грозил.
— Если советский командир умрет у тебя на руках, ты тоже умрешь, — жестко предупредил его Ким Хон.
Через неделю Любимов очнулся.
Больше, всех был этому рад Ван. Он сутками не отходил от раненого. Ван тайно отнес в соседнюю деревню обмундирование Любимова, где его выстирали и заштопали так, как умеют это делать только китайские женщины.
Еще через несколько дней Лобзянскому вручили пачку японских иен и тем же путем отправили в Муданьцзян. У Ким Хона осталась расписка доктора о том, что он получил деньги за излечение русского пограничника и знает, что будет убит, если сообщит кому-нибудь, где был эти дни.
А Любимов пошел на поправку.
Когда Ли Фу зашел в землянку Ким Хона, Любимов и Ван сидели на кане, поджав под себя ноги.
— Стекло, — показывал Любимов.
— Си-и-ти-и-кло… ои-и-ти-и-кло, — несколько раз повторял Ван и заливался радостным смехом. За ним смеялся и Любимов. Привыкнув к сумраку землянки, Ли Фу воскликнул:
— Лю-бим! Товарищ Лю-бим!
— Ли Фу? Друг мой! — сорвался с капа Любимов — Это ты? Ты? — не верил он своим глазам.
Маньчжурию Любимов знал хорошо. Он провел здесь детство и юность. Его отец в 1925 году был прислан Наркоматом путей сообщения в Хэндоахецзы помощником начальника станции. Через два года к нему приехала жена с сыном Вячеславом.
С эмигрантами у советских граждан были натянутые отношения, и Вячеслав больше находился в кругу китайских ребят. Тогда он и подружился с Ли Фу.
Любимов хорошо помнил и репрессии 1928–1929 годов против «красных» русских и охвативший Маньчжурию ужас после прихода японцев. В доме появились массивные решетки на окнах и прочные запоры на дверях. Вячеславу строжайше было запрещено выходить после шести часов на улицу. В 1934 году он и мать уехали в Читу. А через год в Маньчжурии в одну ночь исчезло двадцать семь советских железнодорожных служащих. — Среди них был и отец Вячеслава…
— Вот где встретились, друг, — тряся руку Ли Фу, проговорил по-китайски Любимов. — Значит, ты тоже народный боец?
— Ли Фу состоит в партии, — пояснил сияющий Ван, указав пальцем сперва на Любимова, потом на Ли Фу, добавил по-русски: — Братья!
— Да, Лю-бим, я коммунист, — ответил Ли Фу. — И помощник Ким Хона: корейца, который пришел помогать нам в борьбе с японцами.
Они уселись на кан. Любимов по просьбе Ли Фу рассказал о том, что помнил из происшедшего на Фомкиной сопке. Ли Фу слушал его внимательно.
— Ты не трус и не изменник, — сказал он, когда Любимов умолк. — Твой народ будет доволен тобой, Любим. Вот тебе моя рука.
— Вообще-то получилось нехорошо, — помрачнел Любимов.
— Да, к врагам, даже мертвым, попадать нехорошо, — согласился Ли Фу.
Любимов сжал кулаки и молча посмотрел в квадрат окошка.
— Я отомщу, Ли фу, — наконец проговорил он. — Как твой отец, мать?
Ли Фу потемнел, в его глазах вспыхнула ненависть.
— Их нет, Лю-бим… Убили японцы. Они убивают столько, Что земля переполнилась кровью. Они хотят поставить на колени весь, Китай. Но это путь — путь их собственной гибели. — Ли Фу говорил возбужденно, гневно.
В разговоре с Ли Фу Любимова занимала одна Мысль: что его ожидает?
— Ли Фу, нельзя ли сообщить на заставу, как мне быть? — обратился он к другу.
— Уже передали.
— И что?
— Пока ничего. Твои товарищи знают, что тебе нужно поправляться. Через границу не носят, а ходят, — засмеялся Ли Фу.
— Но я совсем здоров, — возразил Любимов.
— Без дела сидеть не будешь, — ответил Ли Фу.
6
Как-то после госпиталя Рощин надумал оборудовать в батарее «комфортабельную» баню и даже выбрал для нее подходящую землянку.
После обеда, забрав с собой Ошурина и Федорчука, Рощин повел их осматривать выбранную для бани землянку.
— Ну как, прорабы? — спросил он.
— Ничего, добре. К вечеру будэ готова, — доложил Федорчук.
— К вечеру? Не подведете? — не поверил Рощин.
— Все будет в порядке, товарищ старший лейтенант. Зроблю не баню, а рай. Хоть самому генералу товарищу Савельеву мыться.
— В помощники сколько и кого выделить?
— Человек трех хватит, — подумав, ответил Федорчук, — людей-то мало в батарее. Только Петра Варова, хоть он и хлипкий, обязательно назначьте моим помощником.
— Хорошо, Денисович. Идите, готовьте команду — и за работу.
Они вместе направились к блиндажам. Около землянок вычислителей проходил вразвалку Калмыков. Заметив его, Рощин осуждающе качнул головой. Тот, поравнявшись с упавшей на снег с ветки мерзлой гимнастеркой, поддал ее ногой.
— Товарищ Калмыков! Ко мне, — окликнул Рощин, Калмыков медленно, словно нехотя, приблизился.
— Красноармеец Калмыков! — небрежно махнул он рукой вместо приветствия.
— Товарищ Калмыков, вы почему не заправлены, как положено?
— Как не заправлен? — недоуменно спросил шофер.
— Нет ремня поверх шинели, не подвязана шапка, верхний крючок расстегнут.
Калмыков молчал, держа руки по швам. Рощин терпеливо смотрит на него. Подтянутая, даже щеголеватая внешность старшего лейтенанта, очевидно, смутила Калмыкова: хотя и медленно, он принялся приводить себя в порядок.
— Теперь поднимите гимнастерку, — приказал Рощин.
— Так это же девчат! —
