– Читал, – робко возразил я, и это было действительно так.

– Тогда скажите, каким был размер Малой земли в квадратных километрах?

Это был беспроигрышный ход. Мне оставалось лишь с позором удалиться. Помыслить, что именно знание километража должно быть признаком знакомства с литературным источником, я перед экзаменом никак не мог.

До сих пор размышляю над тем, по какой именно причине меня заваливали. В принципе, есть два возможных объяснения. Первое – так называемый «пятый пункт». В приемной анкете черным по белому было записано, что мама у меня еврейка. А евреев в Ленгосуниверситет старались не принимать. К тому имелись весьма прагматичные основания. Я далек от мысли, будто университетом правили зоологические антисемиты. Впоследствии ни одного признака проявления антисемитизма я там не обнаружил. Другое дело, что в 1970‑х началась активная эмиграция советских евреев в Израиль, и ректорат с парткомом не могли быть уверены в моей благонадежности, поскольку как сын еврейки я имел право на репатриацию. Антисемитизм начальства был не зоологическим, а прагматическим. Если бы мне вдруг за время учебы пришло в голову свалить за кордон, партийные и административные органы должны были бы отвечать перед начальством за плохое воспитание студента (тем более обучающегося по идеологической специальности). Отпускать-то евреев советская власть отпускала, но эмиграцию при этом никак не поощряла. А потому всегда старалась найти виновных. Например, когда множество евреев – сотрудников Центрального экономико-математического института – уехали в Израиль, одному из руководителей ЦЭМИ Станиславу Шаталину пришлось в наказание перейти на другую работу [Певзнер 1995: 488]. Не проявил, мол, должной бдительности. А ведь Шаталин был в тот момент, пожалуй, одним из двух-трех наиболее авторитетных и квалифицированных экономистов страны. Другой случай: врач дал хорошую характеристику своему высокопрофессиональному коллеге, а тот вдруг уехал в Израиль. «Виновному» партком испортил затем много крови [Сорокин 2023: 39].

О проблеме «пятого пункта» повествует роман Елены Чижовой «Полукровка». А политик Леонид Гозман12 рассказывал мне, что, когда он учился в ЛГУ, был единственным евреем на курсе и его даже показывали иностранцам. Когда же его впоследствии брали работать на психологический факультет МГУ, научный руководитель взяла ответственность на себя и дала слово начальству, что Гозман в Израиль не уедет. А самого Леонида попросила сначала уволиться, если он вдруг все же соберется эмигрировать [Гозман, интервью]. Самым легким способом не оказаться среди виновных был для университетского начальства отсев евреев уже при поступлении. Нет человека – нет проблемы. И впрямь, впоследствии, когда я все же стал учиться на дневном отделении ЛГУ, обнаружилось, что среди моих однокурсников затесалась лишь одна еврейка. Да и на других курсах лиц «неправильной национальности» можно было пересчитать, наверное, по пальцам. Евреи концентрировались в менее престижных вузах, которым не из кого особо было выбирать себе студентов. Но уже при приеме на работу, где выбор появлялся, ситуация менялась. Вновь сказывался прагматический антисемитизм. Один ленинградский профессор вспоминает, что, пытаясь в молодости устроиться на работу, он обошел 38 кафедр философии разных вузов, и всюду был облом. Иногда заведующие прямо спрашивали – не еврей ли он [Тульчинский 2007: 133].

Впрочем, объяснять свой провал при поступлении одним лишь «пятым пунктом» я не могу. Дело в том, что вместе со мной провалили тогда Алексея Кудрина, будущего вице-премьера, министра финансов, и Андрея Илларионова13, будущего советника президента, – ребят, которые сделали потом самую яркую карьеру среди всех выпускников экономического факультета с момента его основания. В другие годы проваливали Дмитрия Панкина, будущего главу Федеральной комиссии по ценным бумагам [Панкин, интервью], и Олега Хархордина, будущего ректора Европейского университета в Санкт-Петербурге [Хархордин, интервью]. Еврейских корней у них не было, хотя имелись латвийские (у Кудрина) и немецкие (у Панкина), но вряд ли это было важно. В отсутствии способностей их не упрекнешь. Тогда за что же нас всех прокатили? Полагаю, ни за что. Поступление в престижный вуз, как и распределение на работу после его окончания, являлось результатом обмена услугами. Если не считать мест, официально зарезервированных для представителей союзных республик и для «рабфаковцев» (абитуриентов с рабочим прошлым, окончивших специальные подготовительные курсы), все остальные места были фактически проданы. Детям коллег-профессоров, детям ответственных работников, детям работников, распределяющих дефицит, а также детям друзей университетского начальства. Именно так, например, поступил в ЛГУ, а затем удачно получил распределение знаменитый рок-музыкант Борис Гребенщиков14, чья мама дружила с проректором по кадрам [Гребенщикова 2008: 121, 125]. Словом, для тех, за кого ничего не предлагали, просто не оставалось уже никаких мест.

Не по злобе нас прокатили на экзаменах, а исключительно в силу особенностей советской системы. В итоге мы все трое (с Кудриным и Илларионовым15) поступили на вечернее отделение. Год спустя я перевелся на дневное. Исключительно благодаря отцу, который через обмен услугами нашел подход к проректору по хозяйственной части. Произошел перевод за несколько месяцев до введения советских войск в Афганистан. Если бы не «обмен услугами», я был бы призван в армию как раз осенью 1979 года. И возможно, не писал бы сейчас эти строки, поскольку в начале войны наших ребят, не имевших опыта боевых действий в горах, душманы косили как траву. Вместе со мной перевелся Илларионов. А Кудрин догнал нас через год, когда из‑за отчислений и «академок» появились свободные места. Никакого блата у Алексея не было. Зато были проблемы со здоровьем. Что в данном случае оказалось благом. Его не взяли в Афганистан.

Первый кинозал

Я появился на свет в 1961 году, поэтому рассказ о кинематографических впечатлениях моей эпохи, о потрясениях и прозрениях, рожденных искусством моей страны, начать следует, видимо, именно с этого года. Впрочем, в «первом кинозале» репертуар у нас будет специфическим. Это фильмы, которые отражали скорее мировоззрение предшествующего поколения – шестидесятников. Фильмы, которые были не слишком близки мне в молодости, но с годами стали восприниматься как истинные шедевры.

«А если это любовь?» (1961)

Замечательный фильм Юлия Райзмана показывает, как работала культура отмены задолго до появления данного понятия. Двух «аморально» влюбленных друг в друга школьников просто взяли и отменили. Их не репрессировали, не ссылали в лагеря, не исключали из школы и комсомола. Даже не наказывали плохими оценками за поведение. На фоне недавних ужасов сталинского режима трагедия влюбленной молодой пары была, наверное, даже не вполне понятна современникам. Формально ведь герои не пострадали. Однако в душе они чрезвычайно