А на случай, когда больница помочь уже была не способна, для номенклатурных персон и знаменитостей еще при жизни резервировались места на престижном Новодевичьем кладбище.

Вернемся, впрочем, к благам, раздаваемым при жизни. Номенклатурные распределители существовали не только в столице, но и в провинции, хотя качество снабжения провинциальной номенклатуры было, по всей видимости, ниже. Например, в Костроме, согласно И. Дедкову, буфет облисполкома предоставлял «усиленный дополнительный паек» – УДП, который местные острословы расшифровывали как «умрешь днем позже» [Дедков 2005: 337]. А под Волгоградом в поселке Латошинка, где располагалось два десятка дач для высшей номенклатуры области, существовал магазин, в котором продавались салями, сервелат, растворимый кофе, индийский чай и т. д. Формально магазин работал для всех. Но кто же со стороны мог попасть в элитный поселок? Разве что шофер, привозивший секретаря обкома [Анипкин 2020: 130–132].

Во время работы недорогое качественное питание обеспечивалось в столовых номенклатурных учреждений: начиная с ЦК КПСС, где можно было по низким ценам отведать язык, красную рыбу, маслины, крабов, гусиную печень, паштеты, чешское пиво [Восленский 2005: 299–307, Равикович 2008: 277–278], и заканчивая Институтом мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), где я во время преддипломной практики зимой 1982/83 годов поражался тем, как кормили ученых, консультирующих высшее руководство страны. А сотрудник ИМЭМО Георгий Мирский, в свою очередь, описывает такую историю. Он был в Петропавловске-Камчатском, где делегацию московских ученых встречали на высшем уровне. Сводили, в частности, в ресторан и накормили прекрасными крабами, абсолютно недоступными для простого человека того времени. На следующий день москвичи решили вновь зайти в тот же ресторан и насладиться крабами. Увы, вкус их был уже не тот. Недоумение развеялось очень быстро. Намедни они обедали в обкомовском зале, а придя «с улицы», попали, естественно, в обычный зал, где угощались граждане, имевшие деньги, но не принадлежавшие к высшей номенклатуре [Мирский 2001: 179].

Еще одной формой обеспечения советской элиты были закрытые мероприятия. Человек, который оказывался делегатом какого-нибудь съезда (партийного, комсомольского, профсоюзного), получал доступ к благам, о которых раньше даже не мечтал. Вот как описывает свои впечатления Е. Проклова, ставшая в 1975 году делегатом съезда комсомола:

Я была совершенно ошарашена объемом льгот, свалившихся на меня <…> Талоны на дефицитные сапоги, колготки, сумочки кожаные – совершенно невиданные и недоступные для простых смертных <…> В перерывах я приходила в буфет и ела икру ложками – за цену, меньшую, чем брали с меня в театре за квашеную капусту [Проклова 2008: 129].

А ко всему этому делегатам полагались еще и суточные, которые были равны месячному окладу. В итоге Проклова с другими комсомольскими избранниками имела возможность гулять по ресторанам все то время, пока длился съезд [Проклова 2008: 131].

Свободный доступ к товарам выбивал из номенклатурных граждан психологию советского человека, гоняющегося за дефицитом. Номенклатурщики могли выбирать. И. Дедков, например, описывал такую историю. Однажды в костромской универмаг поступили три хорошие шубы, и заведующая отделом купила одну из них сама. Вскоре явилась жена первого секретаря обкома и распорядилась, чтобы одну шубу продали ей, а две другие отправили в районы. При таком раскладе во всей Костроме подобная шуба была бы лишь у нее. Но заведующая неожиданно заупрямилась (видимо, имела обязательства и перед другими номенклатурными дамами). Тогда жена первого секретаря отказалась от покупки [Дедков 2005: 229].

История умалчивает, какой оказалась последующая судьба строптивой заведующей, но нам интересно другое. Жена секретаря обкома наверняка могла приобрести себе дефицит в другом месте, иначе бы не отказалась от покупки. Реальные преимущества номенклатуры состояли не в большой зарплате, а в доступе к товарам. И точно так же жилищные преимущества сводились не к большим квартирам, а к «служебным» дачам. Фактически именно они были для многих постоянным местом проживания. В пользовании маршала Сергея Ахромеева, например, имелась дача площадью свыше 1000 кв. метров, а у маршала Сергея Соколова она составляла 1432 кв. метра [Восленский 2005: 316].

В таких условиях можно было жить неплохо. Но одна вещь серьезно угнетала советских людей, имевших разнообразные привилегии. Эти блага не передавались по наследству, не превращались в частную собственность. В конце 1950‑х детский писатель Виктор Драгунский купил себе «Волгу». Его сын Денис рассказывал мне, что соседский мальчишка тогда Драгунским позавидовал: у вас, мол, частная собственность. А папа этого мальчишки ездил на элитном ЗИСе, поскольку принадлежал к высшей советской номенклатуре. И квартира этих соседей в знаменитом элитарном доме на улице Грановского была на порядок лучше скромного полуподвального жилья писателя. Но номенклатурное имущество оставалось в государственной собственности, и завидовавший Драгунским мальчишка после смерти отца мог остаться с носом [Драгунский, интервью].

Если пожилые начальники худо-бедно приспосабливались к таким неудобствам, поскольку их положение все равно было стабильнее, чем в сталинские годы, то молодое поколение энергичнее других устремилось к преобразованию системы, как только ослаб диктат старшего. Комсомольская номенклатура была в числе тех советских граждан, которые первыми стали формировать частную собственность, как только это оказалось возможно в годы горбачевской перестройки. Для такой номенклатуры не было проблемы перехода от коммунистической идеологии к капиталистической. Ее представители фактически уже долго жили как капиталисты и ментально привыкли к капиталистическому потреблению. Им оставалось лишь подогнать законодательство под собственные потребительские запросы. И они это с удовольствием сделали при первой же возможности. Стремление элиты капитализировать номенклатурное положение сыграло большую роль в том, что советская система трансформировалась в рыночную.

Роль «нужника» в советской жизни

Владимир Буковский вспоминал такую историю. Как-то раз осенью 1970 года к нему в дверь постучались два паренька лет десяти. «Мы собираем деньги на книжки для вьетнамских детей», – заявили юные семидесятники, продемонстрировав тем самым хорошее знание текущей политической конъюнктуры. Агрессия США во Вьетнаме жестко осуждалась советской пропагандой, и сердобольным гражданам грех было не поддержать несчастных детишек из оккупированной азиатской страны. Буковский, правда, не поддержал и, как вскоре выяснилось, правильно сделал, поскольку наследники идей Остапа Бендера на самом деле собирали деньги не на вьетнамцев, а себе на мороженое [Буковский 2008: 72–73].

Откровенное мошенничество и преступность в СССР 1970‑х, естественно, существовали, однако представляли собой маргинальную среду, с которой осторожный человек за всю жизнь мог ни разу не столкнуться. Поскольку истинную ценность составлял доступ не столько к деньгам, сколько к товарам, настоящие наследники Великого комбинатора подвизались в сфере услуг, обеспечивавших доступ к дефициту. Такого рода работа не противоречила Уголовному кодексу, который, как известно, чтил Остап Бендер. По сути дела,