пресыщаются европейцы интеллектуальными и материальными благами, чем настойчивее ищут они дорогу к глубинному просветлению, объединяющему все мировоззрения, тем в кругу духовных потребностей заметнее возрастает историческая роль и эстетическая привлекательность Индии и Китая с их древней мудростью и религиозным искусством.

Скорость таких изменений, равно как и их плодотворность во многом, конечно, зависит от тех, кто возьмет на себя интеллектуальное лидерство: пока мы о них ничего не знаем – кем они будут, откуда возьмутся. Возможно, какой-нибудь визионер, преисполненный благодати, еще повернет все движение вспять и снова наполнит смыслом наше собственное наследие, античное и средневеково-христианское. В таком случае, правда, придется преодолеть антагонизм между античным и христианским идеалами, со времен Ренессанса направивший ход европейской культуры. Когда две традиции будут скованны воедино в пламени новой эры, тогда и дух Запада сможет воспрянуть, доказывая свое превосходство над духом Востока.

Но как бы то ни было: движение нашей культуры от западной системы к «планетарной» подтачивает самые основы европейского гуманизма, долгое время стоявшего на господствующих высотах. Интеллектуально-эстетическое мировоззрение вновь подавляется тягой ко всякого рода религиозности, и это еще один фактор, ударяющий по гуманистической традиции. Акценты мирской жизни смещаются от человеческого к божественному как более высокому: в какой мере это происходит, в точно такой же ослабевает и гуманизм с его законодательной силой.

Интересно последнее замечание: его можно напрямую соотнести с более поздним, изложенным в «Немецком духе» представлением о господстве иррационального в современной жизни. Там же – в пятой главе – Курциус описывает иное обстоятельство: врагом гуманизма может быть не только «религиозно-профетическое исступление», но и «агитаторское обывательство», филистерство как орудие в руках угнетательских идеологий. Высказанная в «Кризисе гуманизма» идея о необходимости «сковать в пламени новой эры» два идеала, разъединенные в XV веке, – античный и христианский – вообще, как мы знаем, заняла впоследствии центральное место в культурной программе Курциуса (нельзя ли в какой-то степени заключить, что он и стал тем самым «визионером, исполненным благодати»?), в то время как необходимость каким-то образом доказывать «превосходство» всего европейского решительно отбрасывается: ср. с фрагментом об окончательном преодолении «европейской тенденциозности» из «Немецкого духа».

Далее в своей статье 1918 года Курциус затрагивает вопрос современного искусства:

Весьма характерно, что новое искусство последних дней пытается выразить себя за собственными пределами: эта идея бродит и проникает все глубже; уже очевидно – культура развивается по определенному типу. Молодые художники нашего времени называют себя экспрессионистами. В своих попытках выражаться «экспрессивно» они, как часто может представиться, выдают что-то на уровне детского лепета. Но на деле заявка у них вполне серьезная: окончательно, с корнем они выкорчевывают гуманистические художественные идеалы всех прошлых эпох. Толкователь современного искусства высказывается определенно, без обиняков: «Искусство совершенно не обязано быть человечным; оно обязано прорываться в сверхчеловеческое, в сверхгуманистическое. Мы говорим с точки зрения нашего времени, то есть в относительных категориях, но с такими акцентами, каких заслуживает только абсолют: „Искусство есть дуализм, искусство есть метафизика“ (Вильгельм Гаузенштейн)».

Здесь, как можно заметить, Курциус решительно соединяет этический вопрос (о «человечном» начале или его отсутствии в тогдашнем модернистском искусстве) с эстетическим («выдают что-то на уровне детского лепета»). В более поздние годы его взгляд на художественные средства и их возможности существенным образом расширился: ср., например, с его глубокими и внимательными рассуждениями о дадаизме и «распаде языка» в статье о раннем творчестве Жана Кокто361.

Свое суждение о «кризисе гуманизма» Курциус обобщает следующим образом:

Если рассматривать все признаки в их совокупности, в их контексте, то неизбежно приходится заключить: современность, в ее духовном аспекте, ознаменована кризисом гуманизма, кризисом невиданных масштабов – в истории христианской Европы ничего подобного еще не было. С XIV века наше духовно-историческое положение зависело от античных прообразов, интеллектуальных и художественных. Национальные литературы Европы родились от соприкосновения народного духа с античной традицией, а их расцвет приходится только на те эпохи, когда соприкосновение это было особенно тесным и доходило до полного взаимного слияния. На вершине современных национальных литератур стоят национальные классики.

Но вершина эта – всего лишь срез из многовековой истории, которую в совокупности именовать можно Возрождением. Само понятие о Возрождении понимать стоит шире – значительно шире, – чем это принято: хорошо, если оно охватит и Гёте, и Китса, и Гёльдерлина, и Леконта де Лиля, и Уолтера Патера, и Ницше. При таком понимании Возрождения нынешний кризис гуманизма – это «сумерки богов», это закат полутысячелетней постсредневековой эпохи в истории нашего духа.

Что же нам, повторять: «Et nous avons perdu le chemin de Paros» [и потеряли мы дорогу на Парос]? Может и так; все зависит от одного: найдет ли – в очередной раз – «греческое чудо» свою общину верных и смогут ли эти верные провозгласить перед частью народа о вере своей и о любви, – а ведь это и есть носители духовного уклада. Если не хватит им, верным, вот этой теплой и лучезарной силы, то придется им отступить: великая река национального духа найдет себе новое русло.

Здесь, опять же, легко заметить параллели с «Европейской литературой и латинским Средневековьем» – особенно это касается обобщенного понятия о Возрождении, – но при этом в 1918 году и в 1945‑м само отношение к кризису решительным образом меняется: если в первом случае Курциус считает необходимым указывать на этот кризис, рассматривать его с разных сторон, провозглашать об опасностях, призывать к действиям и к поиску выходов, то в поздние годы он вообще отказывается от слова «кризис» (в «Европейской литературе», например, оно встречается только в историческом контексте и ни разу не применяется к ситуации после 1932 года), надолго отказывается от публицистики и методично работает над уже выработанным, сформулированным и намеченным решением: отныне, как считал Курциус, призывать к гуманизму и ждать его триумфального возрождения просто бессмысленно; единственный подобающий образ действий: поиск тех конкретных, четко определенных и, в филологическом смысле, осязаемых связующих звеньев традиции, которые можно сберечь и передать новому поколению как семена будущего. Это «консервация» в новом смысле, консерватизм эпохи постапокалипсиса.

Под конец «Кризиса гуманизма» Курциус обращается к неожиданно резкой критике гуманитарных гимназий362:

Те педагоги, которым доверено содержание гуманитарных гимназий, совершенно точно не смогут сдержать перемен. Больше того: кто любит Античность по-настоящему, тот без преувеличения спит и видит, чтобы гуманитарная гимназия, – в типичном ее современном виде, – окончательно сошла в могилу: и чем скорее, тем лучше. Гимназия сделала все, чтобы исказить Античность, чтобы ее осквернить. Отнимая у греческой культуры