чувственность, гимназия заодно лишила ее жизни, жизни и души. Гимназия потеряла память и, что еще страшней, потеряла смелость показывать античную традицию такой, какая она есть, – а ведь в подлинном своем виде Античность могла бы по-настоящему одухотворять восприимчивые умы лучших шестнадцати- или восемнадцатилетних гимназистов: это культура, исполненная трагическим трепетом, орфическим вдохновением, дерзкой и свободной красотой обожествленного тела.

После гимназии мало кто помнит хоть что-нибудь за пределами военно-технических и метрических терминов, да и это нагромождается беспорядочным ворохом; в лучшем случае остается смутное представление о том, что греки и римляне что-то там рассуждали по части житейской мудрости с ее заезженными банальностями. Сторонникам гуманистического образования, если они хотят быть услышанными, нужен огонь в глазах, нужно крепкое понимание главного и наносного, а вот перед грамматическими параграфами можно и не благоговеть всем своим существом.

Исчезновение гуманитарных гимназий скорей поможет делу гуманизма, чем навредит. Знание древних языков и так уже неслыханно упало: мало что изменится, если их вообще перестанут преподавать. Среди самых преданных адептов эллинизма в современной Германии немало таких, для которых язык Платона – terra incognita.

Если латынь и греческий не будут изучать в школах, то немногие те, кто искренне тянется к солнцу Гомера, сами пробьют себе путь к языкам. Тогда, возможно, в каких-то пределах воскреснет и гуманистическое образование, теперь свободное от бюрократической педагогики: единственное, что будет связывать учителей и учеников, – это любовь к своему делу. Вот подлинные studia humaniora, с иными задачами, недоступными нынешним учреждениям.

Если латынь и греческий сделаются столь же неясными для широких масс, как древнееврейский или санскрит, то, возможно, само это обстоятельство подстегнет интерес к классическим языкам. Сложится новая культурно-образовательная аристократия гуманистического толка, и все самое благородное более попираться не будет. Пусть даже антигуманистические тенденции той эпохи объединятся с техническим подходом, с естественно-научным – исключительно поверхностным, – объединятся и снова пойдут в атаку: в Германии будут хотя бы отдельные люди, которые скажут себе – «qui sapit, in tacito gaudeat ille sinu» [разумный пусть радуется в тишине своего сердца].

Обращает внимание на себя тот факт, что в 1918 году Курциус не считает нужным упоминать о мировой войне (хотя, казалось, к кризису гуманизма она имеет непосредственное отношение); подобным образом он сторонился этой темы и после 1945 года. Наш автор неизменно ценил поэзию Т. С. Элиота и особенно выделял две его поэмы, «Бесплодную землю» (ее Курциус переводил на немецкий) и «Четыре квартета» (о них Курциус писал, тоже переводя отдельные фрагменты): постижение опыта, соответственно, Первой и Второй мировой войны; две катастрофы мировой истории осмыслены и в прозе: в «Волшебной горе» и «Докторе Фаустусе» Томаса Манна, с которым у Курциуса были свои, довольно запутанные, взаимоотношения. Сам Курциус был причастен к двум войнам несколько ближе, чем Элиот и Манн: ветеран Первой мировой, в 1945 году вынужденный скрываться от насильственного призыва в отчаявшееся гитлеровское «народное ополчение», Курциус тоже, подобно художникам слова, говорил о двух войнах не напрямую, а в своего рода иносказании – но только не художественном, а идейном. Все творчество Курциуса между 1918 и 1932 годами можно считать послевоенным в том смысле, что каждая крупная его работа была новым шагом, новой попыткой к уврачеванию европейских ран; с 1933 по 1945 год Курциус сделался, как он сам говорил, нежелательным лицом и занимался в эти годы накоплением материала; с 1945‑го начинается вторая стадия его научной биографии – и стадия снова «послевоенная». Характеризуется она новым поворотом к позитивизму и отмечена целым рядом выдающихся романистических публикаций, но здесь мы сфокусируем внимание на небольшой статье, опубликованной в 1952 году под названием «Угасающий свет Эллады». В этой статье – или даже заметке – Курциус в последний раз вернется к теме гуманизма в современном мире.

Две статьи, между которыми 34 исключительно сложных года, как нельзя лучше обрамляют «Немецкий дух в опасности» в историческом и духовном смысле.

Статью 1952 года приводим здесь целиком363. Нельзя не обратить внимание на многостороннее тематическое созвучие: темы гуманитарных гимназий, азиатских культур, невосприимчивости современного читателя к классическим идеалам, – не говоря уже о главных вопросах, таких как гуманистическая традиция и опасности немецкого духа, – здесь даются заново, в новой тональности и с новыми акцентами.

Угасающий свет Эллады

Бруно Снелль, нынешний ректор Гамбургского университета, в своей недавно опубликованной речи затронул вопросы «Теории и практики в западноевропейской мысли»; работа остроумная и, как теперь полагается, «актуальная». От сегодняшних проблем автор перебрасывает мосты в Античность: столкновение теории с практикой осмысляли еще 2500 лет назад. Под редакцией Снелля выходит к тому же книжная серия под общим названием «Античность и Западная Европа». В течение полувека классическая филология всеми силами старается показать, какой «современной» была Античность. Делается это на разных уровнях и в разных тональностях. Чего только не пришлось наслушаться об античном «спорте», античной технике и т. п.! Из «Античного словаря», допустим, – весьма популярное издание за авторством Ганса Ламера – можно почерпнуть, что в Античности бытовали аборты с вымыванием плода, что в те времена известны были такие явления, как антисемитизм, артиллерия, безналичный расчет, пломбирование зубов, подъемники, спальные повозки, чертежные готовальни (только разве что порох изобрели не греки, а китайцы).

Сомневаюсь, чтобы все это хоть у кого-нибудь пробудило интерес к гуманизму. Может быть, лучше искать античные корни западноевропейской интеллектуальной культуры? Признаться, особого гуманизма так тоже не пробудить. Ровно двадцать лет назад вышла моя небольшая книжка под заголовком «Немецкий дух в опасности», обращенная против тогда уже восстававшего нацистского варварства. Она завершалась исповеданием гуманизма. А писалась она с потрясением, с возмущением и с тоской. Мне так хотелось опять призвать, заклясть любимые идеалы. Беда уже подступала: то было начало 1932 года. Я физически ощущал, как этот ужас держит меня за горло. Природа вещей, конечно же, такова, что манифесты, подобные моему, эффекта иметь не могут, на это не стоило и надеяться. Но работа над текстом сама по себе не бессмысленна. В борьбе за безнадежное дело есть, пожалуй, некоторое достоинство. Бывают моменты, когда ты просто обязан выступить за свидетеля: как «если мир исполнен бесов»364. Позорное предательство, самоотречение немецких университетов365 весной 1933 года открыло мне глаза: те позиции, на которых я пытался стоять, сданы всецело.

Если сегодня меня попросят снова хоть как-то высказаться на тему гуманизма, я просто откажусь. От Эллады и Рима за эти два десятка лет мы стали отходить в темпе еще более стремительном, чем прежде.