Шрифт:
Закладка:
В первых же словах «Кризиса гуманизма» Курциус обращается к самому понятию о немецком духе и немедленно указывает на первопричину его упадка – отдаление немецкого общества от античной литературы. Здесь, вероятно, стоит искать ядро всех будущих проблем; кризис «инициативного» гуманизма (то есть всей духовно-интеллектуальной культуры), кризис нравственности, кризис общества и государства: все буйное увядание, описанное в «Немецком духе», может быть, в рамках системы Курциуса, напрямую возведено к первому опавшему листу – к отстранению от античной поэзии:
В истории немецкого духа за последнюю сотню лет мало что проявилось с такой же резкой определенностью, как ослабление гуманистического культурного идеала: последовательное, непрестанное. Интеллектуальные круги в Германии все меньше и меньше интересуются античными источниками жизни и красоты: для XX века это особенно характерно.
Кто берет у нас в руки книгу Вергилия или Феокрита, просто чтоб отдохнуть и порадоваться? Таких немного, и это явное исключение: люди, для которых нечто подобное и вправду делается живой потребностью. Знание древних языков – даже на первых подступах – падает, и притом заметно. Один известный ученый перевел недавно надпись с Японского дворца в Дрездене – Museum usui publico patens [музей, открытый для общего посещения] – как «Музей, что терпит общее посещение» и всячески затем удивлялся странной этой формулировке.
Издания классиков предназначаются у нас либо для школы, либо для ученых специалистов. Гаупт издавал когда-то для простых любителей литературы и Катулла, и Тибулла, и Проперция, но теперь в Германии ничего подобного не выходит: очевидно, нет аудитории, нет запроса; поклонникам античной поэзии, коли они желают читать своих любимых авторов в прилично выполненном оформлении, приходится теперь выписывать английские книжные серии.
Нам нечего, просто нечего сопоставить с малоформатным Вергилием на тонкой бумаге в синем кожаном переплете от оксфордского Clarendon Press, или с Oxford Book of Latin Verse из той же серии, или с переплетенной в зеленую кожу подборкой из греческой антологии, которую Дж. У. Маккейл подготовил к изданию в Longmans, Green & Co. И это всего лишь тройка случайных примеров.
Все упомянутые здесь издания классиков – на самом деле не вполне случайные – Курциус воспринимал как личные сокровища и связывал с ними целые периоды своей жизни358; личная и искренняя вовлеченность – обязательное условие для того, чтобы традиция по-настоящему транслировалась как жизнь поколений, а работа кабинетных ученых с духом как таковым не соприкасается:
Классических филологов у нас великое множество, и это первоклассные, непревзойденные специалисты. Чего у нас нет – так это сословия рядовых любителей античной литературы, жаждущих чего-то прекрасного: а без этого немецкий дух не может приобщиться к духу античному. Редеет и без того немногочисленная плеяда тех, кто ступает под лозунгом: «Эллада – наша любовь навеки»359. Эллинизм уже нельзя считать характерной чертой немецкой духовности. Гуманизм – уже не культурный идеал эпохи.
Далее Курциус подступает к теме экзотического культурного разнообразия, которое, с одной стороны, обогащает, а с другой – отягощает культурное восприятие «образованного человека», каким его хотят видеть в европейских странах:
В следующие пятнадцать лет этот вопрос так или иначе разрешится: ослабление гуманистического идеала либо окажется преходящим явлением, либо оно дойдет до крайних пределов. Многие факты говорят за второе. С середины XIX века количество информации, необходимой для поддержания культурного уровня, выросло в немыслимых масштабах, и до сих пор продолжает нарастать. Нынешнему европейцу поданы на употребление интеллектуальные победы всех времен и народов.
От индийской мистики до африканской пластики: современный культурный человек приобщается буквально ко всему на свете. Вот-вот, скорее всего, возьмутся и за культурное осмысление ацтекского театра. Безудержное нагромождение абсолютно разнородного культурного материала может, как представляется, ярко свидетельствовать о какой-то интеллектуальной анархии. Тяготение к примечательным экзотизмам, без разбора и без системы, говорит о распаде тех институтов, которые поддерживали наше собственное своеобразие. Органы интеллектуального восприятия и духовного осмысления ослабли настолько, что уже не служат целям самосохранения, не помогают suum esse conservare [сохранить свою сущность].
Уже в 1920‑х годах, восприняв идею перспективизма от Ортеги и самостоятельно разработав ее в литературно-психологической плоскости, Курциус в какой-то степени отходит от изложенных здесь взглядов; представление об интеллектуальной анархии переосмысляется у него и принимает новый вид – если в «Кризисе гуманизма» главной проблемой Курциус считает бессистемность разнородных гуманитарных знаний, то в «Европейской литературе и латинском Средневековье» он касается противоположной стороны вопроса, а именно: схематичной систематизации этих знаний, воспроизведения национальных схем как всеевропейских, а затем – и как общемировых360. В «Кризисе гуманизма», если сопоставить его с поздними рассуждениями Курциуса о неясных структурных основах «мировой литературы» как постгётевского явления, просматриваются прообразы тех рассуждений о филологии позднего XX века, которые в окончательном виде выразил Эрих Ауэрбах в своей «Филологии мировой литературы».
Далее Курциус продолжает тему глобализации и ее влияния на чисто европейское явление гуманизма:
Но впадать в безутешный пессимизм все же не стоит. Сейчас мы наблюдаем лишь хаос, но, возможно, в нем – первоначала новой системы немецкой культуры, немецкого образования. Все то, что попало в водоворот случайно, все диковинное и не более чем любопытное, будет в итоге оставлено и забыто. От симпатичных раритетов мы просто устанем. Вполне вероятно, с другой стороны, что область нашего духовного окормления, когда мы вновь прочертим четкие ее границы, далеко зайдет за пределы, положенные во времена Гёте или романтиков.
Азия, скорее всего, займет в этой системе очень заметное положение и займет его навсегда. Чем сильней
