длины пальцы, а отец ценил больше органную музыку и только в стенах храма.

Бентлей отчаянно пытается осознать всё, что произошло с ним за последнее время. Начиная от момента неожиданного воскрешения, заканчивая тем, что он сегодня днём перестрелял с десяток человек, лишил Реджинальда Комптона капитала и вернулся в пустующее поместье, выглядящее уж больно уныло. А не прошло ведь и недели с того момента, как его нога вновь ступила на причал в Лондоне. Несколько капель ударяются о стекло створок распахнутого настежь окна, но Бентлей не торопится подойти к нему, чтобы закрыть. Он как заворожённый смотрит на потрескивающие в камине поленья. Языки пламени пожирают древесину, обгладывая одновременно с этим и его мысли. Камин и одинокая свеча в золочёном подсвечнике – единственные источники света.

Кеннет вертит в руках дневник Морганы. В этой тонкой книге столько текста и рисунков, и всё это он не может расшифровать и прочитать лишь потому, что ирландка избрала для написания язык своих предков. Ему потребуется не одна неделя, чтобы разобрать торопливый резкий почерк Морганы. И обратиться к первому встречному ирландцу он не может – попробуй найди среди них грамотного.

Проводя пальцами по строкам, Бентлей ощущает тепло. Конечно, ему просто лжёт его память, на самом деле строчки ни холодны, ни горячи, но он позволяет себе обмануться. Это поможет его напряжённым нервам расслабиться хотя бы на короткий миг, забыться, ощущая себя в безопасности и покое. Да только утекает этот зыбкий покой, как песок сквозь пальцы, стоит лишь задеть мысль, что Морганы больше нет.

– Прости меня, – одними губами шепчет Бентлей над дневником.

Даже убедившись, что потусторонние силы существуют, что мертвецы могут вставать из-под толщи воды, он понимает: шанс, что она услышит его, крайне мал. Её тело осталось за многие мили отсюда. Джеффри даже не попытался его унести с собой, и раздражение дразнит ум Кеннета этим фактом. Ему нужно сердиться на кого-то кроме себя, пытаться переложить ответственность, даже зная, что признался в её смерти самому себе. Он признал вину, сознался во всём и, если бы была возможность, упал бы на колени и, моля, упрашивал все возможные силы вернуть её назад в свои объятия.

– Я не хотел, чтобы всё обернулось так, как сейчас. Ты это поняла бы. Я знаю, что поняла бы – Он поднимает взгляд, чтобы посмотреть на что-нибудь другое, кроме огня, выжигающего глаза. Но ему не за что зацепиться, кроме собственного огромного портрета да глобуса – мира, который он пообещал когда-то подмять под себя. В Лондоне бы стояла его статуя, где земной шар расположился бы у него под каблуком.

Бентлей бережно кладёт дневник Морганы на край стола, но следующие его действия уже лишены подобной сдержанности. Он быстрым шагом подходит к портрету. Хватается за увесистую резную раму и сдёргивает картину резким движением. Кеннет отбрасывает её в сторону, и даже звон бьющегося стекла его не останавливает.

Грязный пират оказался прав. Бентлей жалок. И жалок настолько, что не заслужил ни второго шанса, дарованного ему Морганой, ни её любви. А она любила его, даже когда смотрела, как он протыкает её грудь. Даже в чудовище и звере она разглядела что-то, скрытое от глаз других. Ему бы тоже стоило научиться видеть сквозь, заглядывать в суть вещей. И, может, ошибок бы стало меньше.

С нечеловеческим, звериным рыком бессилия Бентлей опрокидывает кресло, он сдирает длинную бархатную штору и сметает со стола всё, что на него успели свалить – документы, бумаги, счета и деньги. Обычно сдержанный лорд хватает кочергу и протыкает ею ткань. Он протыкает кресло раз за разом и, только когда набивка лезет уже из всех дыр, как внутренности из брюха выпотрошенной рыбы, поднимает голову. Валерия в дверях стоит неподвижно, держа в согнутой руке подсвечник. Она не произносит ни слова, ни одного вопроса не срывается с её губ. С момента прибытия Бентлея она следует за ним, как его собственная тень, принимает каждое его действие и решение как должное, не смея оспаривать.

– Давно, – Кеннет тяжело вздыхает, – стоите здесь?

– С момента, как разбилась картина, сэр, – без тени осуждения отвечает девушка.

Бентлей коротко кивает. Ему не хватает сил ни прогнать её прочь, ни пригласить присесть на диван, соблюдая все нормы приличия. Да и Валерия сама не нарушает его личные границы, продолжая стоять на пороге неподвижно, лишь стискивает свободную руку в кулак.

– Мне… жаль, что вам приходится это видеть, – выдавливает из себя лорд, снова подходит к камину и возвращает кочергу обратно на подставку рядом с небольшой метёлкой. – Как только я закончу с делами Компании, я обязательно займусь вашим отправлением в Испанию. Сейчас, понимаете ли, не лучшее время. Моя страна находится в состоянии войны, со дня на день в Лондоне введут военное положение, и отправить вас в дом ваших родителей будет крайне проблематично.

– Я понимаю.

Смиренная и кроткая Валерия, облачённая в халат поверх белой ночной сорочки, излучает спокойствие. То самое, нужное ему, без которого невозможно заснуть. Но Бентлей отмечает для себя не это, а то, что да Коста не спит в столь поздний час.

– Проходите. Стоять в дверях дурной тон.

Кеннет указывает ладонью на диван, и Валерия заходит в кабинет. Она ставит свечу на столик у входа рядом с пустующей вазой. Девушка опускается на сиденье среди декоративных подушек и устраивает ладони на коленях, переплетая пальцы.

– Вы чем-то расстроены, лорд Кеннет, верно? Позвольте, но ведь вы же вернули себе дом и даже спаслись из тюрьмы, почему же вы пытаетесь разбить собственный кабинет?

Святая наивность, а ведь Валерия и не ведает обо всех его проблемах. В её сознании, должно быть, лишь потеря дома, заключение под стражу и существование Реджинальда Комптона заставляют Бентлея страдать. Но если бы она знала, что всё это вместе лишь меньшее из зол, она бы поняла причины его ярости. Кеннет хмыкает. Он хотел было сесть на диван рядом с Валерией, лишь бы не отходить далеко от камина, но опускается на пол и облокачивается спиной на сиденье.

– Потому что я потерял больше, чем мог себе позволить. Чтобы вернуть всё, мне нужно время. И это приводит меня в ярость, которую я не могу сдерживать в себе, как в былые времена, – он выдыхает с хрипом, снова устремляя взгляд в пламя раскрытой пасти камина.

– Быть может, я не понимаю вашей боли. Но мы могли бы помолиться вместе, если вам это угодно.

– Не думаю, что это сейчас уместно.

Бентлей никогда