слова хозяина о своем невежестве, с самого утра отправилась на Английскую набережную – еще раз внимательно рассмотреть фиванских сфинксов. Горничная чувствовала, что разгадка преступления кроется здесь – в темном прищуре глаз египетских чудовищ, но как это связано с действиями Расчленителя и кто же убивает и калечит невинных девушек, понять не могла.

Пока она долго и внимательно разглядывала левого сфинкса, который сегодня вел себя вполне привычно и никаких странных знаков и выражений не показывал, за спиной Глафиры раздалось вежливое покашливание. Она обернулась и увидела Якова Менжинского; у художника за спиной находился мольберт, а сам он, немного смутившись, что его снова застали на набережной, чинно поклонился Глаше.

– Добрый день, сударыня. Вы что здесь делаете? Прогуливаетесь? Так рано? – Глаша неопределенно кивнула и отвела взгляд от стража Аменхотепа Третьего.

– Да, знаете, погода хорошая, вот решила перед завтраком моцион провести, – пожала она плечами. – Я в кондитерскую собираюсь.

– Места здесь стали неспокойные, негоже молодым девушкам без сопровождения гулять, – покачал головой художник. – Неужели вы про Расчленителя не слыхали?

– Слыхала, конечно. Только вот намедни в газете писали, что поймали душегубца – и это оказался наш с вами знакомец – Асхаб Аф-Аффанди, который был на приеме у княгини Эллен Муратовой, – спокойно ответила Глаша.

Яков Константинович нахмурился, принялся устанавливать мольберт и доставать кисти и краски.

– Ой, барышня, не верю я, что это Асхаб всех поубивал, не похож он на убийцу.

– А полковник Филин считает, что очень даже похож, – Глаша прощупывала почву, пытаясь подвести живописца к интересующей ее теме. – И похоже, что после его ареста на девушек нападать перестали.

– На девушек-то перестали, а вот за конюхов принялись, – уточнил Менжинский.

Он уже достал художественные инструменты и принялся делать наброски статуи.

– А можно полюбопытствовать, что вы рисуете? – Глаша подошла посмотреть.

– Я не рисую, а пишу, – сквозь зубы недовольно заметил Яков. – И вы же сами прекрасно видите, что я делаю. Пытаюсь запечатлеть левого сфинкса.

– Неужели того самого, у которого выражение морды меняется? – ахнула горничная. – Вы пытаетесь поймать этот момент?

Менжинский скривился при этих словах, ничего не ответил, а продолжил вглядываться в египетскую скульптуру.

– Но зачем вам? Или, лучше сказать, для кого вы это делаете? Только не говорите, что для вечности и будущих поколений – это просто банально и смешно! – фыркнула девушка. Она специально заглядывала через плечо художника на рисунок, прекрасно видя, как Менжинскому это не нравится, но в голову Глафире пришла интересная идея, и она хотела ее проверить.

Яков Константинович не отвечал на ее вопросы, только кривился, не отрываясь от работы. Художником он был, безусловно, талантливым, и вот уже на бумаге все явственнее отображался египетский полулев-получеловек.

– Можете мне не отвечать, но я, кажется, знаю, кто вам заказал сию картину. Вы ведь сначала отказывались, но видно, Филипп Лурье вам очень много денег пообещал за выражение изменившейся морды сфинкса. Он сам ее увидеть не может, но ему почему-то весьма важно узнать, как выглядит выражающий эмоции сфинкс. Ну как, я права? – Глафира была необычайно серьезна и даже не улыбнулась.

Но эмоции Менжинского сами ответили на ее вопрос, подтвердив догадки.

Яков Константинович оторопело уставился на девушку, брови его задрались вверх от удивления. Заикаясь, он произнес:

– С чего вы это взяли, б-барышня? Я… это… п-п-росто так… Решил порисовать… Я люблю рисовать. Мне ник-к-кто нич-чего не заказывал, вы ош-шибаетесь…

А у самого так быстро забегали глазки, что Глафира сразу поняла, что попала пальцем в небо. Конечно, они с Аристархом Венедиктовичем наблюдали нервную сцену между Менжинским и Лурье, видели смятение художника, но только Глаша заметила, как расстроенно смотрел на сфинкса египтолог Лурье, ему-то видения не чудились. Может, оно и к лучшему – что говорит о его здоровой нервной системе. А сейчас с раннего утра художник Менжинский поспешил зарисовывать того самого левого сфинкса, с которым и связана некая мистическая загадка.

– Сколько вам пообещал египтолог Лурье за картину? – быстро спросила горничная, не давая Якову Константиновичу времени увильнуть.

– Много пообещал, аж десять рублей, – промямлил Яков Менжинский, боясь смотреть в глаза девушки.

– Зачем ему левый сфинкс нужен? Вы только зарисовать его морду должны или что Лурье просил?

– Нет, не только морду – сейчас сфинкс ничего не выражает, мне нужно было зарисовать его с бородкой, как если бы она не откололась. И нужно сидеть здесь целый день, ждать изменения его морды, чтобы проследить за его взглядом. Так мне Лурье сказал, – замялся Менжинский.

– А почему тогда вы отказывались? В чем еще дело? – удивилась Глафира.

– Потому и отказывался, что всю эту мистику не люблю. Сфинксы кривятся, несуществующие бородки, но не это главное, – художник вздохнул.

Глаша молчала, ожидая продолжения.

– Видите эту красную краску, которой я пишу сфинкса?

Девушка кивнула.

– Так вот, это не краска, – Менжинский снова вздохнул. – Это кровь, но не бойтесь, барышня, это кровь курицы, я ее на Сенном рынке у птичников купил. Главное задание Лурье – рисовать сфинксов кровью.

Глафира хмыкнула и внимательно посмотрела в глаза фиванскому чудовищу.

Египет. XIV век до н. э

В последний путь в Долину Царей принца провожала погребальная процессия из тысячи сановников, плакальщиц, жрецов. Самого Аменхотепа и любимую супругу царскую Тийю несли рабы на богато расшитых носилках. Лицо жены царя окаменело от горя, но ни слезинки не упало из глаз царицы. Аменхотеп еще раз поразился внутренней силе Тийи, ведь всем было известно, как любила она своего первенца Тутмоса, но мальчика не смогли спасти ни щедрые подношения, ни неустанные молитвы, ни окуривания ладаном и благовониями. Младший сын Аменхотеп был еще слаб, но жуткая болезнь отошла, мальчик уже начал есть самостоятельно и с каждым днем выглядел лучше.

Хапу был прав – лишь одного царского сына он смог спасти, второго, наследника престола, забрали боги в отместку фараону Аменхотепу, чтобы тот не смел возвышаться над небожителями.

Сам царь с покорностью принял этот урок. Еще в пустыне он поклялся небесам, что его сын возвысит бога Солнца, и он никогда не откажется от этой идеи.

Самого верховного жреца Сехмет Хапу тоже погребли в Долине Царей, в соседней с сыном Аменхотепа Тутмосом пещере. Похоронили Хапу поистине с царскими почестями и размахом. Эту гробницу изначально готовили для членов семьи фараона, но из-за заслуг перед Аменхотепом и всем Египтом Хапу получил необычайные привилегии.

Как и обещал, Аменхотеп повелел выбить на стенах гробницы Хапу историю о Книге Тота, а на самом саркофаге были начертаны сакральные знаки, которые