они только выпачкали себе руки в золе — найти ничего не удалось. Сёдзо предложил уйти. «Сегодня и так достаточно всякой еды»,— сказал он Исода. По пути сюда они видели, как в крестьянском дворе один из солдат, окруженный зрителями, ловко сдирал со свиньи шкуру. Однако Исода был куда пронырливее Сёдзо. Глаза на его круглом, как у ребенка, лице поблескивали и шарили в полумраке по всей фанзе. На земляном нешироком возвышении, устроенном вдоль всей стены напротив очага,— такие возвышения, как и божницы, имеются в каждой фанзе — с края был вставлен серый кирпич. Сейчас он лежал немного криво, как положенная второпях крышка. Это не укрылось от взгляда1 Исода. Присев на корточки, он с усилием вытащил кирпич и радостно вскрикнул. В темном углублении на самом дне стояла полная корзиночка яиц, похожих на крупные жемчужины. В последнее время военное начальство требовало бо-лее обходительного, хотя бы внешне, обращения с мирным населением, чем в начале войны. За все реквизированные продукты и вещи полагалось платить. Но никто не являлся за деньгами. Когда Сёдзо вместе с другими солдатами впервые вломился в китайскую фанзу, на память ему пришло одно место из «Румынского дневника» Кароссы. Находясь в немецкой армии, действовавшей против Румынии, автор оказался однажды в румынском крестьянском доме. Чтобы спасти от своих товарищей, грабивших дом, прекрасную ценную вышивку, которую бежавшие хозяева в спешке оставили в незакрытом шкафу, он встал перед шкафом, стараясь загородить его от других. А он, Сёдзо, поступил бы так же в подобной обстановке? Почувствовав в душе сомнение, Сёдзо испугался: неужели эта грубая атмосфера армейской жизни, в которой он находится всего лишь несколько месяцев, уже успела развратить его?

В этой деревне, хоть она и казалась с виду более зажиточной, чем другие, в домах была та же нищета. Вся обстановка в комнате ограничивалась деревянной кроватью, а в кухне с земляным полом вся утварь состояла из котла да чайника. Если же в каком-нибудь доме попадался тазик с облупившейся белой эмалью, он казался каким-то необычным предметом культуры, неизвестно как сюда попавшим. И это вовсе не потому, что утварь прятали, как и съестные припасы. Ее здесь просто никогда не было. По сравнению с этим убожеством самый бедный японский крестьянин, казалось, обладал множеством сокровищ. Почему же все-таки народ этой страны, у которой населения в несколько раз больше, чем у Японии, земли в десятки раз больше, а богатства недр неисчерпаемы,—» почему он доведен до такой нищеты?

Экономические воззрения Сёдзо позволяли вывести причину этого явления с точностью математической формулы. Всю дорогу от Хэбэя до Хэнани он с пристальным вниманием всматривался во все, что представлялось его глазам. Прежде всего поражал убогий внешний вид китайцев. Одежда у мужчин и у женщин почти не отличалась покроем, была или черного, или темно-синего цвета, и у всех она была невероятно грязная и засаленная, а у некоторых такая ветхая, что ее можно было назвать просто рубищем. Их землисто-бледные лица совершенно ничего не выражали — ни враждебности, ни горя, ни радости. Дети, босые, с болячками на головах и с воспаленными от трахомы глазами, были закутаны в какое-то грязное отрепье. У большинства из них были хорошенькие мордашки, какие обычно изображают на китайских картинках, и тем более отвратительными казались их лохмотья. Из поколения в поколение китайцы испытывали гнет правительства, клики милитаристов, крупных помещиков, а более всего — иностранных капиталистов и предпринимателей, тесно связанных С компрадорами.  Если бы народ мог избавиться от невыносимой эксплуатации, которая в Китае приняла особые формы и особую организацию, если бы китайцы получали непосредственно от матери-земли, на которой они родились и которая полита их потом и кровью, справедливое вознаграждение за свой труд, разве не могла бы эта страна, составляющая четвертую часть земной суши, страна, которая обладает огромными природными богатствами, создать для них человеческие условия жизни?

В экспедициях реквизиционных отрядов Сёдзо в каждом доме вновь и вновь близко видел ту нищету, о которой он до сих пор знал только понаслышке.

Но теперь он сам принадлежал к числу хищников, которые несли народу Китая еще горшее зло, чем прежние его угнетатели. Вот он сейчас рыщет по деревне, чтобы еще что-нибудь украсть, чтобы еще больше ограбить и опустошить эти жалкие, и без того уже ограбленные лачуги. А тут еще эта корзинка яиц!

*— Ого! Вот это добыча! Давай-ка сюда!

— Неплохой нынче сбор яиц. Одно, два, три, четыре... Здорово! Двенадцать штук!

— Молодец Канно! Вон как отличился! — похвалил его ефрейтор Хама, который стоял у костра, наблюдая за большим котлом, он неофициально взял на себя обязанности старшего по кухне.

— Это не я нашел, а Исода,— честно признался Сёдзо.

— Неважно кто. Все равно за это ордена Золотого коршуна не дадут. Но кое за что я бы дал. Так бы прямо Золотого коршуна первой степени и повесил на грудь.

Стоявшие вокруг колодца солдаты-кашевары громко засмеялись. Продуктов собрали много, но никто из солдат не принес вина, о котором так мечтал Хама. Сёдзо, прикурив от уголька, тоже засмеялся, сверкнув зубами. Они казались особенно белыми на загорелом лице. Но тотчас же смех его оборвался. Сёдзо отошел от походной кухни, предоставив Исода хвастаться, в какой необычной дыре он нашел эти яйца. Неужели и у него, Сёдзо, такой же довольный вид? Ему стало стыдно и не только поэтому. А что, если он постарался явиться не с пустыми руками, чтобы угодить старшему по кухне? Каким бы пьяницей ни был ефрейтор Хама, он был старшим по званию. И Сёдзо ловил себя на мысли, что неплохо было бы заслужить расположение старого солдата, притащив ему вина, за которое тот готов был дать орден Золотого коршуна.

Покорность и угодничество входят в армии в привычку и становятся чем-то естественным и неотъемлемым, как белая незагоревшая полоска на лбу под фуражкой. При мысли о своей слабости и податливости, о своей склонности идти на сделки с совестью Сёдзо всегда охватывало отвращение. А какой неприятный, тяжелый осадок остался у него в душе после сегодняшнего подвига, когда он рылся в золе, а потом помогал Исода вытащить яйца и, чтобы не разбить их, расковырял штыком земляную лежанку в фанзе.

Однако армейская жизнь не позволяет посвящать каким бы то ни было размышлениям больше пяти минут. Сёдзо свернул на дорогу, обсаженную деревьями гинко, у которых одна сторона стволов сверкала в лучах заходящего солнца, а та, что была в тени, казалась черной. Не