Шрифт:
Закладка:
После того как было объявлено о запрещении каких бы то ни было эксцессов в отношении мирного населения, которые рассматривались теперь как нарушение воинской дисциплины, и стало известно, что японская армия не творит уже больше прежних зверств — не занимается поголовным истреблением мирных граждан, не грабит до последней нит-ки и не сжигает дотла сел, иногда бывало, правда, очень редко, что при появлении фуражиров не все деревенские жи- тели разбегались и кое-кто оставался в деревне. Большей частью это были старики, больные, инвалиды — те, кто и хотел бы бежать, да не мог.
— Бабуся, видно, думает, что она крышка для картофельного погреба,— скривил в усмешке толстые губы ефрейтор Сагами из отряда тяжелой артиллерии. Он сдернул а камня маленькую иссохшую старуху и отбросил ее к стене. Сделать это было легче, чем сбросить камень, на котором она сидела,’— он подался не сразу.
Огивара, второй артиллерист, пришедший вместе с Сёдзо, нагнулся и заглянул в отдушину, которая была действительно не больше, чем отверстие у мешка для риса.
— Ничего там, кажется, уже не осталось, картошка-то вся,— проговорил он.
— Ну да! Сейчас там еще должна быть картошка! Посмотри-ка получше. На вот, посвети.— Сагами вытащил из вещевого мешка неизвестно как к нему попавший круглый карманный электрический фонарик, с какими ходят офицеры, и протянул его Огивара. Узкий луч света выхватил из темноты черный угол ямы. В то же мгновение снизу раздался жалобный крик. Голос был молодой. В ответ тоненько заплакала старуха, все еще лежавшая на земле у стены.
— Там прячется кто-то!
Оттолкнув Огивара и выхватив у него фонарик, Сагами занял его место. Картофельный погреб был глубокий и большой, а отверстие, по-видимому, было сделано только для вентиляции. Сагами просунул руку с фонариком, а потом и голову в отдушину погреба. Около горки картофеля пряталась женщина. В скупом свете фонарика ее тело смутно вырисовывалось на дне погреба. Она уткнулась лицом в стену, и только мочки ушей и белая шея, выступавшая из-под воротника темно-голубой одежды, говорили о том, что она совсем еще молода. У Сагами, все еще стоявшего на четвереньках, раздулись ноздри, и он порывисто задышал. Казалось, в спертом воздухе погреба он силится уловить запах женщины.
— Эй! Выходи! Как ты туда забралась?—закричал он сразу охрипшим голосом.
Но со дна погреба больше не доносилось ни вопля, ни плача. Женщина теперь молчала и, дрожа всем телом, прижималась к земляной стене, словно хотела врасти в нее, чтобы спастись от надвигавшейся на нее опасности. Как ни хотел Сагами добраться до женщины, он этого сделать не мог. Тогда он поднялся и осветил фонариком земляной пол. Его ноги в больших, не по размеру, солдатских башмаках топтались в кругу света, падавшего от фонаря, прощупывая землю вокруг отверстия. Как могла женщина забраться в погреб? Ведь не могла же она пролезть через эту дыру! Наверняка где-то был другой ход. Около одной стены Сагами почувствовал запах свежей земли, и она оказалась рыхлой. Вне себя от радости он приказал:
— Эй, Канно, принеси-ка лопату!
— Слушаюсь!
— Постой, постой! Я сам схожу. Огивара, за мной! А ты, Канно, стой здесь, будешь караулить.
— Слушаюсь!
Огивара и Сагами побежали за лопатами, а Сёдзо вынужден был подчиниться. Женщина в погребе, вероятно, была дочерью старухи и осталась в деревне из-за слепой матери. Спряталась она в яме, когда мужчины еще не ушли из деревни. Так предполагал Сёдзо. Ему было жаль, что Сагами отменил свое первое приказание. Тогда можно было бы просто улизнуть. Пусть бы он за это получил взыскание, ведь гораздо страшнее было то, что предстояло ему увидеть здесь, когда принесут лопаты.
Старуха поднялась с земли и, шатаясь, подошла к Сёдзо, который, как часовой, торчал у отдушины. Незрячие глаза ее, казалось, видели все очень ясно. Старуха знала, что сброшенный с отдушины камень находится в двух-трех шагах от нее. Обхватив его сухими, тоненькими, как птичьи лапки, руками, она положила его на отверстие точно так же, как он лежал раньше, и, сев на него, застыла в прежней позе. Ища камень, она передвигалась ползком. Но так же, как гусеница ползет по листьям и веточкам дерева быстрее, чем это кажется, старуха проделала все это меньше чем за пять минут. Казалось, этим изможденным дряхлым существом двигала какая-то таинственная сила.
Сёдзо не отрывал глаз от старухи. Когда она, словно двойной крышкой, закрыла камнем и собой отверстие погреба, она оказалась в двух шагах от него. Старуха сидела так же неподвижно, в том же каменном молчании, как и в ту минуту, когда три солдата ворвались в ее дом. Однако сейчас старуха почему-то казалась еще более величественной. Может быть, от родной земли получила она эту силу, владевшую ею? Но что же это был а за сила? Слабый свет падал на нее из маленького оконца соседней комнатушки, Сёдзо смотрел на старуху и чувствовал в этом маленьком черном иссохшем комочке великий гнев народный и сопротивление, какого он еще нйгде в Китае не встречал. Ему казалось, что слепые глаза старой женщины вдруг прозрели и, сверкая ненавистью, следят за ним.
Повинуясь безотчетному порыву, он бросился вон из фанзы. Его выгнал из этого дома и страх и внезапно созревшее решение—бежать от этой гнусности, даже если его ждет взыскание.
Огивара, по-видимому, тоже улизнул. С лопатой в руках возвратился один Сагами. Не прошло и пятнадцати минут, как послышалась команда: «Становись! Сбор! Сбор!»
Солдаты, перекликаясь, выбегали на дорогу из всех закоулков, их голоса и быстрые шаги заставили Сагами отказаться от своей добычи, притаившейся в погребе, хотя он уже начал раскапывать землю. Досада и гнев еще более распалили его дикую похоть. Не имея возможности наброситься на женщину, он дал еще более ужасный выход своим страстям. Выхватив висевшую на поясе ручную гранату, он бросил ее в погреб.
Сагами предстал перед военным трибуналом в Пекине. Старые его сослуживцы знали, что после расквартирования в К. он однажды уже сидел под арестом на гауптвахте за насилия над женщинами. Но Исода ничего не узнал
