— Эй, Канно!

— Чего ты здесь шатаешься?

— Столы тащи!

— Хорошо, понятно!

Готовясь поужинать со всеми удобствами, солдаты вытаскивали из домов квадратные столики, составлявшие необходимую принадлежность в самой бедной фанзе. Столики расставляли на площади.

— А где Исода?

— Где-нибудь околачивается, язык чешет!

—- Тащите его сюда мигом!

Исода тотчас явился. Стоя кружком на дороге, солдаты обсуждали, сколько потребуется столов.

— Чем больше, тем лучше. Лишние не помешают.

— Лишние поломаем и пустим на дрова!

— Возьмем где поближе!

Итак, Сёдзо вновь превратился в грабителя и вместе с другими побежал обшаривать дома, разбросанные около дороги, помешкав секунду лишь для того, чтобы погасить сигарету носком башмака и сунуть окурок в карман — жаль бросить, ведь можно потом докурить. За такое промедление он в Японии, в казармах, получил бы оплеуху, но здесь можно было позволить себе такую вольность — ведь он имел дело с такими же рядовыми, как он сам. Да и вообще в отряде фуражиров была более спокойная обстановка — солдаты чувствовали себя как на пикнике, и за те самые столы, которые они тащили сейчас на площадь, они садились все вместе, с командиром отряда во главе.

— Ефрейтор Хама, проснитесь!

— Ох! Ох! — спросонья застонал ефрейтор.

— В горах какие-то огни!

Хама пробурчал что-то с недовольной гримасой и повернулся на другой бок. Он единолично занимал на кане самое удобное место, а у другой стены, ближе к выходу, спали рядом Сёдзо и Исода — так их сегодня распределили на ночлег. Завернувшись в одеяло, Исода уже спал сладким сном, и разбудить его можно было только одним способом: выстрелить у него над самым ухом. Сёдзо засиделся в тот вечер допоздна. Пришлось, кроме своих собственных, почистить и башмаки ефрейтора. Исода хоть и не со зла, но всегда ухитрялся свалить подобные обязанности на Сёдзо. Затем Сёдзо при свете свечи осмотрел свою ногу, которую стер в походе, и заклеил лейкопластырем загноившуюся ранку. Надо было бы сменить порвавшиеся носки, но в запасной крепкой паре у него, как у всех солдат, хранился рис, который им выдавали, отправляя на несколько дней из части. (Так же Сёдзо поступал еще и в школьные годы, во время экскурсии в горы на  летних каникулах.) Волей-неволей он взялся за починку выстиранных прохудившихся носков. Порывшись в вещевом мешке, нашел наконец иголку и моток ниток; на заплату употребил марлю и довольно ловко справился в делом. Недаром он писал жене: «Как вернусь домой, Ма-рико, всю штопку возьму на себя — так и передай дядюшке и тетушке». В письмах к близким он нарочно при-, бегал к шутливому тону. За работой ему вспомнилось, как в юности, когда он учился в колледже, мать, собирая его в дорогу, дала ему с собой на всякий случай швейные принадлежности: иголку с большим ушком, какими пользуются для стежки одеял, и красную лакированную катушку, на которой были отдельно намотаны белые и черные нитки, (Может, пуговицу понадобится пришить, сынок.) Про ка-тушку мать сказала, что хранит ее еще с тех пор, как девочкой училась шить, Сёдзо всякое дело делал с великой тщательностью. Эта черта характера проявилась и сейчас. Старательно починив оба носка, он надел их и тотчас почувствовал облегчение — боль в ноге как будто утихла. Однако часы показывали уже около одиннадцати. Вспомнив о завтрашнем дне, он поспешно затолкал в вещевой мешок разбросанные вещи. И тут пришла усталость, стало клонить ко сну.

Уборная, устроенная весьма примитивно, была на задворках за свинарником, поскольку свиньи подбирали все нечистоты. Ночной холодок, обычный для континентального климата, даже в жаркое лето скрадывает неприятные запахи. Возвращаясь в дом, Сёдзо широким шагом пересекал двор и вдруг, подняв глаза, заметил огни.

— Это в горах! — неожиданно для себя произнес он вслух.

Над головой залегла густая тьма, но у горизонта небо было светлее — цвета разведенной синей туши, и в нем словно светил где-то спрятавшийся месяц, а на этом фоне черной стеной вырисовывался горный кряж. Плоский сверху, он очертаниями напоминал нагорье, у левого края он круто изгибался, образуя нечто вроде гигантского кресла, как это заметили солдаты, любовавшиеся им еще при свете заходящего солнца. Огни виднелись в том направлении, где было сиденье этого кресла. Само собой разумеется, Сёдзо тотчас же подумал о партизанах. Но если даже допустить, что у них там база, зачем они жгут костры глубокой ночью? Ведь это несомненно костры. Как при ночном пожаре, огни казались ближе, чем были в действительности, и словно двигались.

Если бы Сёдзо не знал, что в горах скрываются партизаны, возможно, эти красивые оранжевые пятнышки, мерцавшие на черном склоне горного хребта, напомнили бы ему огни, горевшие в сумерки в знакомых с детства горах, когда там выжигали сухую траву,— ребенком он по вечерам любил смотреть, как они горят вдалеке за рекой, протекавшей через его родной город.

Но сейчас ему было не до того. К мысли, мгновенно приписавшей далекие огни партизанам, вдруг присоединилась еще одна догадка, и он бросился.к дому.

— Наверно, партизаны сигналы подают! — выкрикнул он, словно передавая приказание начальства, и бесцеремонно принялся трясти обеими руками спящего Хаму,— Вставайте, посмотрите!

Хама наконец приоткрыл глаза; над вещевым мешком, служившим ему подушкой, поднялась его голова, заслонившая свечу, горевшую у изголовья, и отбросила огромную тень на потолок. Увидев, кто наклонился над ним, Хама вдруг сверкнул глазами и рассердился.

— Какая дурацкая привычка! Среди ночи кричать у человека над ухом!

— Извините, пожалуйста,

И рядовой Сёдзо Канно бессознательно стал навытяжку перед ефрейтором Хамой, который, вероятно, был года на два, на три моложе его. Он доложил ефрейтору о подозрительных огнях в горах и о своих опасениях по этому поводу.

— Я подумал, может быть, это партизаны подают сигналы. Надо бы сообщить об этом командиру отряда.

— А часовые зря поставлены, что ли? Если что неладно, они доложат и сами, без чужих советов, Какой ретивый нашелся!

— Слушаюсь!

Подпоручик Ито ночевал в помещичьем доме, стоявшем в конце аллеи. Если бы кто-нибудь из часовых, поставленных у входа и выхода из деревни, побежал доложить об этих огнях, из фанзы были бы слышны торопливые шаги по дороге. Но поистине идиллическая тишина, царившая в то время, пока Сёдзо штопал свои носки,