Крымского похода московским правительством, вызывавшая необходимость поиска оправданий и расправы над козлом отпущения, начала меняться уже к середине августа 1687 г. при первых достоверных известиях о результатах кампаний союзников. В «Сказании» с гордостью отмечалось, что лишенный уже второй год какой бы то ни было помощи татар, «турок однеми своими войсками не токмо на христианы под градом и в поле какие прибыточные себе поиски обрести – и наипаче не мог толикие войска собрати, ими же бы щастливое шествие победителных християнских оружей в Венгерской земле и в Мореи мог остановити и столичной град Будин из их рук исхитити, как они преж сего союза за три года с поможением хана Крымского учинили и не точию тот город цесарскому войску взять не дали – но пот тем цесарских войск великое число побили»[328].

Москва отчитывалась перед союзниками, что согласно договоренности взяла под свой контроль силы татар (на тот срок, когда поляки должны были вести совместную операцию, но не вели). Но вскоре выяснилось, что не меньшее воздействие Крымский поход оказал на самих турок. При известии о выступлении российской армии паника началась среди янычар (хорошо запомнивших уроки 1569, 1677 и 1678 гг.) и вскоре охватила столицу Османской империи. Раздавались крики, что «русские идут на Стамбул!»[329]. Наиболее ярые фанатики, не желая сдаваться «гяурам», бросались из окон и с минаретов. Перепуганный султан Мехмед IV бежал через пролив в Азию, где по слухам был зарезан (по другой версии – задушен) обезумевшей от ужаса охраной[330].

Огромная османская армия, собранная для решительного наступления на Речь Посполитую, была отозвана для обороны Стамбула. Пополнение в Венгрию не было отправлено. Средиземноморский флот, оборонявший от венецианцев Морею, принял на борт местные гарнизоны и вошел в Проливы. Словом, турки приготовились биться за плацдарм в Европе до последней капли крови, уповая, что Аллах ласково примет души убиенных безбожными «урусами»[331].

Паника в Стамбуле была в европейских публицистических источниках преувеличена, но военные планы Порты на 1687 г. были безнадежно нарушены, а флот все равно пришлось задействовать не в Средиземном, а в Черном море, где Османская империя рисковала потерять устье Днепра. К нему двигался вниз по течению неудержимый генерал Косагов, знакомый, как мы помним, и с морским делом. Путь россиян освещался пылающими останками турецких крепостей. Флот двух морей должен был высадить десант и любой ценой удержать стратегически важный Очаков.

Белгородская орда, которую Ян Собеский недавно предлагал одолеть соединенными коронной и российской армиями, под командой нурадин-султана[332] была сражена Косаговым у стен Очакова. Заполонивший весь Днепровский лиман турецкий флот узрел лишь обгорелые развалины крепости и гарцевавшего на взморье всадника в генеральском мундире, который, «ругая турок по московскому обычаю», призывал десант на берег сойти. «Янычары, – как было отмечено в Разрядном приказе, – отвечали по-янычарски, а на берег не сошли».

Судя по корреспонденции, переведенной в Посольском приказе, днепровская эпопея вызвала оживленный интерес в Западной Европе. Особенно усердствовали в освещении деяний непобедимого генерала австрийские газеты[333], от них немногим отставала нидерландская печать[334]. Эти подвиги совершенно заслонили от глаз общественности второй удар вспомогательных русских сил в направлении Азова, парализовавший правое крыло Крымской орды и позволивший армии Голицына, от которой хан с главными силами улизнул за Перекоп, вообще не вступать в бой.

В отличие от поляков, долго и тщетно ожидавших под Каменцом басурманского нашествия, имперцы и венецианцы времени не потеряли. Прагматичные австрийцы, не встречая сильного сопротивления, методично наступали в Венгрии и на Балканах. Венецианцы, предупрежденные царской грамотой от 9 марта «поранее войски противу турок отправити», несколько удивились, не обнаружив османского гарнизона даже в Афинах, но, возблагодарив сан Марко, без боя заняли крепости в Морее (на Пелопоннесе). 11 августа растроганный таким подарком дож с благодарностью уведомил об этом Москву[335].

Кампанией 1687 г. Россия решительно заявила о своей решающей роли в Священной лиге. Сказалось на международной обстановке и твердое заявление правительства регентства о намерении продолжить военные действия в следующем году. Помимо обычных дипломатических каналов оно было послано из Москвы в Нидерланды еще 29 июля, передано в начале августа польскому резиденту пану Глосковскому (краткий отчет которого был опубликован позже в Вене и Амстердаме) и напечатано на нескольких языках в «Сказании»[336].

Затянутая польской стороной до ноября 1687 г. ратификация Вечного мира стала неизбежной; проволочки только заставляли Яна Собеского терять лицо. Зато немедля после подписания договора королем ратификация была подкреплена гарантиями императора и папы римского[337], что само по себе знаменательно. Еще любопытней, что сведения о ратификации договора были отражены в современных летописных сочинениях, демонстрируя огромный интерес россиян к устойчивости Священной лиги[338].

Реакция русских авторов на Крымский поход была в целом положительна, но неоднозначна. Кое-кому (особенно писавшим позже) показались тяжелыми жертвы от жары, болезней и плохой воды[339]. Большинство летописцев ограничилось традиционным фактическим рассказом о событиях «без гнева и пристрастия»[340], в то время как новоспасский архимандрит Игнатий Римский-Корсаков, чудовский инок (впоследствии келарь) Боголеп Адамов и черниговский писатель-книгоиздатель Иосиф Богдановский выражали свой восторг перед силой русского оружия[341].

Однако очевидный испуг неприятеля заметно снял укоренившийся трепет россиян перед полным опасностей Диким полем. Большинство ратников не читало распространяемую В.В. Голицыным «Историю» князя А.М. Курбского, описывавшего подвиги П.В. Большого-Шереметева, Дьяка Ржевского, Даниила Вишневецкого и иже с ними в Диком поле более века назад, но опыт быстро приводил к тем же выводам: Крымский хан, последний наследник Золотой Орды, уязвим, и этот змей под брюхом лихого российского коня должен быть раздавлен!

Основательное впечатление произвел Крымский поход на малоросских авторов. Летописцы видели в нем важную победу[342]. Патриотическая группировка местного духовенства во главе с архиепископом черниговским и новгород-северским Лазарем Барановичем, до 1686 г. неутомимо призывавшая русское правительство не возвращать Малороссию под власть польской короны, не откликнулась должным образом на заключение Вечного мира: ведь он сопровождался формальным отказом от Правобережья и ненавистным для части духовенства подчинением Московскому патриарху[343]. Однако после кампании 1687 г. Лазарь Баранович почтил В.В. Голицына прекрасно отпечатанным с медной матрицы гравированным парадным портретом[344].

Общее настроение подданных Российской державы наиболее точно выражено, пожалуй, в панегирике Иосифа Богдановского, хвалившего царевну Софью за организацию похода против Крыма и писавшего, что «не даде Бог совершенной нашей на врагах победы, дабы купно врагов всех отдал и покорил под ноги Ваша»[345].

Оценка второго Крымского похода

О том,