Тем не менее Рути Штайн все чаще подчеркивала, что гендерное неравенство присутствует повсюду – оно закодировано в законах, действует в экономике и культуре и всегда очевидно для нее во взаимоотношениях внутри движения. «Нет яда хуже власти, – сказала она, – а мужская сила совершенно неприкосновенна» – вы говорите, что хотите свободного будущего, но вы пленники прошлого. Она организовывала собрания – только для сестер, – и женщины начали искать общий язык.

– Посмотри на это! – Терри завопил от радости. – Посмотри на этого ребенка!

Он держал в руках черно-белую фотографию, только что снятую с AP wire; на ней маленький мальчик, держащий в своих крошечных ручках большой кирпич – кривая, беззубая улыбка, волосы торчком, уши Альфреда Э. Ньюмана – озорно смотрел в камеру. Терри дважды прочитал подпись вслух под взрывы смеха: «Марион Дельгадо показывает кусок камня, которым он пустил под откос товарный поезд в Италии». В результате аварии никто не пострадал, но железнодорожное сообщение было прервано на несколько часов, а грузам и подвижному составу был нанесен значительный ущерб.

– Марион Дельгадо! – крикнул Терри, потрясая кулаком в воздухе. – Живи, как он!

Все покатились со смеху.

Марион Дельгадо стал нашим талисманом-антигероем и иконой, его лицо появлялось на футболках, пуговицах и в темных уголках наших листовок и газет, узнаваемое только знающими людьми. При одном телефонном звонке за другим мы стали регулярно представляться друг другу как «Марион Дельгадо» – за сутки ФБР зарегистрировало 124 звонка, инициированных Марион Дельгадо, с 57 отдельных телефонов, прослушиваемых. Марион Дельгадо был повсюду. Живи, как он!

Терри вытащил свой маленький, заляпанный пятнами блокнот, повсюду были нацарапаны зловещие пометки и диаграммы. Год назад у него был альбом для зарисовок, полный планов Революционного карнавала – в Доме с привидениями были изображены всплывающие манекены Никсона, американские горки проносились мимо Пентагона, а среди призов были цитаты председателя Мао, берет Че Гевары и купон на то, чтобы нарисовать свое лицо в образе Патрика Генри или Ната Тернера, Джона Брауна или Харриет Табман.

– Посмотри сюда, – сказал он сейчас, улыбаясь, притягивая меня ближе, когда открыл чистую страницу и начал яростно рисовать угольным карандашом. – Щелк! Хрустни! Хлоп! Что-нибудь новенькое на завтрак, – сказал он.

Иногда он был немного профессором, слегка не в себе. Он знал несколько фактов обо всем, а иногда был похож на пленку, которую невозможно выключить. Он жил в анархическом одиночестве – отстраненный, умный, одержимый.

– Я придумал это сегодня утром, – сказал он, основываясь на некоторых более ранних разработках. Он продолжил, очерчивая контур бутылки, обводя две трети дна диагональными линиями, а оставшуюся треть перекрывая горизонталями.

– Это, конечно, бензин, – он указал на большую часть стандартного коктейля Молотова. – А эта меньшая часть – обычное моторное масло. – Он помолчал, держа карандаш наготове, разглядывая свою работу. – Вот в чем поворот. – Его карандаш резко опустился, нарушил драматизм, добавил град сердитых точек. – Мы загущаем всю эту чертову штуку моющим средством, она становится липкой, превращается в легковоспламеняющуюся пасту, и угадайте, что это? Что? Напалм!

Его идея была элегантно проста, воплощая лозунг, который мы все приняли: «Верните войну домой!» Конечно, это была метафора. «Зачем нам бороться, устраивать демонстрации, проливать кровь из наших голов и рисковать нашими жизнями, чтобы вернуть войска домой, – кричал я в мегафон на митинге в кампусе штата Мичиган месяцами ранее, – если в результате те же самые войска затем отправляются на свои смертоносные миссии в Санто-Доминго, Гватемалу, Боливию или прямо сюда, в города Америки?»

Отлично! Отлично!

Мы, радикалы метрополии, несем ответственность за то, чтобы атаковать этого монстра в его сердце и во главе, разоружить его и вывести из строя, сказал я, и люди подняли кулаки к ночному небу, черному, утешительному и бесконечному, накрывающему весь огромный мир. В наших листовках это было прописано: когда мы действуем вместе с народами мира против интересов правителей, мы можем ожидать, что свиньи обрушатся на нас. Итак, мы создаем боевые силы для борьбы на стороне вьетнамцев, чернокожих, угнетенных людей повсюду. Идет война, которой мы не можем противостоять. Это война, которую мы должны вести. Мы должны открыть еще один фронт против американского империализма, ведя тысячу боев в школах, на улицах, в армии, на работе и в Чикаго…

Я говорил, а люди скандировали и размахивали кулаками – своего рода театр призывов и ответов. Каждый раз, когда я это делал, это наполняло меня опьяняющим ощущением силы.

Метафоры имеют значение: для людей метафоры причинны – мы действуем на основе метафор, которые сами создаем. Мы воображаем мир, мы создаем реальность, мы заключаем в скобки фрагмент опыта, и он становится острым, гиперреалистичным, ослепляющим, раскрывающим, дающим возможность, а также ослепляющим, возможно, смертельно опасным. Метафоры приводят нас в движение. Важны метафоры.

LBJ, а затем Ричард Никсон нарисовал Хо Ши Мину – старина Хо, как они презрительно называли его, – рога, вообразил, что коммунизм обладает сверхчеловеческой способностью обманывать, и создал модель мира плоской, как карточный стол с длинной линией костяшек домино, змеящейся по нему. Если бы в их страшном кошмаре упала хотя бы одна костяшка домино, цепной реакцией стал бы каскадный, шумный и разрушительный коллапс – в конце концов, Америка. Карточный стол находился в ситуационной комнате Белого дома. Они будут поддерживать каждую доминошку в вертикальном положении.

Наши метафоры были построены на других баррикадах – например, на метафоре мировой революции, империализма в упадке, США как окончательно обреченного и беспомощного, но временно глубоко разрушительного гиганта. Представьте себе огромного, несколько недалекого монстра, жадного и капризного, с глазами, выколотыми огненными кольями, который теперь размахивает руками в слепой ярости, прокладывая себе путь через деревни и горы, кровожадный и дикий, разрушающий без плана или цели. «Никто не причинит мне вреда», – кричал разъяренный Циклоп, швыряя валуны в море в сторону Одиссея.

Это была наша метафора, когда мы уплывали с тлеющими кольями.

Их метафора требовала действий и тактики, которые сами по себе звучали абсолютно безумно: мы должны уничтожить эту деревню, чтобы спасти ее. Конечно, наша метафора допускала большую свободу действий и в том, чтобы свергнуть гиганта. Терри увидел зеркальный дом – если бы они разграничили зоны свободного огня во Вьетнаме, мы бы нанесли на карту зоны свободного огня в США; когда они бомбили Ханой, мы могли бы просто придумать, как бомбить Вашингтон; поиск и уничтожение могли бы вестись двумя способами.

Для Терри метафора была не просто украшением – это было