сектантские баталии того времени, большая часть газеты Weatherman была непонятна – говорили, что внимательное прочтение длинного, переписанного через один интервал материала могло ослепить или заставить задыхаться. Но тезис был прост: мир был в огне; массы людей по всей Африке, Азии и Латинской Америке повсюду поднимались, требуя независимости, демократии и национального освобождения, ведя борьбу, которая могла бы превратить мир в более справедливое, более мирное место; всемирная антиимпериалистическая борьба имела аналог внутри границ США – черное освободительное движение; и ответственность радикалов метрополии здесь, в сердце империализма, заключалась в помощи и подстрекательстве к мировой борьбе. Это была наша реплика.

Революция была на носу, вопрос о власти витал в воздухе, а вместе с вопросом о власти – и вопрос о вооруженной борьбе. Мы задавались вопросом, как создать вооруженное подразделение, бригаду, легион или дивизию, как создать силы подпольных боевиков с повышенной боеспособностью. Мы хотели научиться сражаться через борьбу, переходя от малого к большому, развивая навыки и опыт, набираясь силы и могущества с помощью революционной практики. Мы приступили к созданию Американской Красной Армии.

Отсюда наше мужество и целеустремленность кажутся чудом. Мы относились к себе так серьезно – ладно, немного чересчур серьезно, мы были наполовину серьезны и слишком настойчивы, – но мы чувствовали, лично и конкретно, всю тяжесть разворачивающейся перед нами катастрофы. Как я уже говорил, мир был объят пламенем, маленький Вьетнам принял на себя основную тяжесть, а расизм у себя дома сравнялся с большинством ужасов, обрушившихся на страны третьего мира. Само существование человечества, казалось, находилось под серьезным сомнением, поскольку, вооруженный до зубов ядерным оружием и мастерами войны у руля, мир с огромной скоростью мчался к забвению. Ужасным и неизбежным фактом было то, что мы должны были спасти всех. Мы воображали, что выживание человечества зависит только от детей. И, судя по всему, мы были совершенно негибкими, может быть, даже немного бестолковыми.

Мы хотели оторваться от привычного и заурядного, войти в историю как субъекты, а не объекты. Мы боролись с культурой компромисса, восстали и решительно действовали в соответствии с требованиями общества – мы не могли придумать оснований для защиты бездействия, и поэтому наш лозунг был прост: «Действие! Действие! В бой!» Мы были детьми в бою, нам было нечего терять.

Поскольку мы были такими целеустремленными и серьезными, всему, что мы делали, должно было быть оправдание, место в нашей политической линии. Но поскольку мы были так молоды, многое из того, что мы делали, было дико неуправляемым и разрушительным. Личное – это политическое, говорили мы, и мы имели в виду, что ничто не выходит за рамки изучения и анализа, все является частью грандиозного эксперимента по освобождению. Хитрость заключалась в том, чтобы перевести наше хаотичное поведение во все более свинцовое повествование. Нигде эта работа не была такой обременительной и не вызывала такого напряжения, как в столкновении политики и секса.

Мы лихорадочно экспериментировали, потому что были детьми и потому что наши инстинкты были анархистскими, энергичными и необузданными. Однажды ночью после жестокой и кровавой демонстрации в Вашингтоне сотня из нас устроили стонущее сексуальное представление в лофте на Дюпон-Серкл, выставляя напоказ наше возмутительное изобилие. Чтобы никто не мог упустить суть, мы поместили в нашей газете большую карикатурную полосу, набросанную моим товарищем. На одном кадре миллионы тел, прижавшихся друг к другу под гигантским флагом Вьетконга, отдыхающих после уличных боев, – и помните, дети, говорилось в подписи, когда вы крушите государство, не забудьте сохранить песню в своих сердцах и улыбку на губах.

В другую ночь Диана, Рейчел, Терри и я улеглись спать вместе, наши спальные мешки и подушки были разбросаны по полу в гостиной. В этом хаосе мы перерыли все возможности, и я проснулся с Терри на руках, а Рейчел и Диана свернулись калачиком напротив. Мы говорили, что были армией влюбленных.

– Ты можешь разрушать моногамию весь день напролет, – сказала Дженнифер в другой раз, – но это не значит, что я собираюсь брать тебя в постель.

Уничтожение моногамии потребовало много энергии – это было частью политической линии отказаться от всех привычек и культурных ограничений прошлого, превратить себя в бескорыстные инструменты борьбы. Мы были антипуританской полицией – вы должны были заниматься сексом, несмотря ни на что.

* * *

Секс был, конечно, нашим личным изобретением, открытием нашего поколения. Что бы ни происходило раньше для размножения этого вида, оно не имело никакого сходства с тем, что мы могли видеть, с тем творческим и всепожирающим огнем, который мы высвобождали. Нет, ничто из того, что мы слышали, читали или видели, – ни уроки санитарного просвещения, ни строгие наставления наших отцов (матери были совершенно далеки от представлений о сексе), ни просмотр порнографии – не подготовило нас к этому. Мы дурачились везде, где могли, с кем бы ни встречались, с неиссякаемой энергией, находя друг друга по какому-то обжигающему чувству или запаху, по какой-то покалывающей воздушной вибрации. Мы подумали, что никто раньше не терся друг о друга так энергично, с такой целеустремленностью и изобретательной самоотдачей, в таких восхитительно экстатических позах.

– Значит, вам нравится спасть друг с другом? – скептически спросила Эбби Стерн, входя в комнату с полным кофейником, делая глубокую затяжку своим вездесущим кофе Camel, выпуская дым высоко в воздух через стол. Это революционно? Эбби не имела возраста, она была матерью одного из наших товарищей, ее активная жизнь отразилась на ее оживленном лице, ее бульдозерный характер постоянно демонстрировался. Мы собирались в ее просторной, но уютной квартире, чтобы встретиться, составить план, и она редко упускала возможность дать нам какие-нибудь непрошеные, но почти всегда мудрые и желанные политические наставления.

– Позвольте мне рассказать вам, чем мы занимались в тридцатые.

По ее словам, они были такими же жизнерадостными и полными энтузиазма, как и мы сами. В чем разница? Ты путаешь молодость и веселье с политикой, и ты такой чертовски публичный.

И все же мы оказались там, на сексуальном фронте – как и в политических, культурных и социальных войнах, – неутомимыми борцами за свободу, полными оптимизма и энергии. Мы представляли себе возможности, рассматривали нашу жизнь как нечто большее, чем просто набор предопределенных выводов, раз и навсегда. Мы заняли позицию вне закона, приняли подрывной сексуальный стиль и сопротивлялись гражданским наставлениям в области сексуальных приличий, прокладывая утопические маршруты, мерцающие тайной и романтикой, сочащиеся желанием, переполненные избытком. Наши занятия любовью заполнили потрескивающие небеса. Или мы так себе представляли.

Секс-полиция и культурное гестапо, либералы, наши старейшины и остальные левые, как и