Под Рождество мать совсем не спала. С вечера затапливалась вновь печь и начиналось приготовление рождественского обеда : варилась баранина и свинина на медленном огне (« упариваться »), приготовлялась лапша и блинчики. Приготовление муки для блинчиков требовало много времени и сил. Для этого пшено толклось в большой деревянной ступе, деревянным же пестом, и полученная мука просеивалась через сито. Для приготовления достаточного количества муки и выпечки блинчиков на всю семью затрачивалось много времени. Пшено толкли в два песта — моей матерью и сестрой. А у сестры была и другая спешная работа : дошивать брату или мне новую рубашку, которая должна обязательно быть готовой к уходу в церковь. В ожидании рубашки я нервничал. Я считал за большое несчастье пойти на Рождество в церковь в старой рубашке. И сестра напрягала все свои усилия, старалась во что бы то ни стало окончить рубашку вовремя.

На Рождество я просыпался очень рано и наблюдал, что делает мать, чем занята сестра. Каждая делает свое дело озабоченно, ходят тихо по избе и только изредка перекидываются почти шепотом несколькими словами. До рассвета еще далеко, но чувствуется, что скоро зазвонят на колокольне, призывая верующих в храм.

Часов не было ни у кого. Но время определялось довольно точно по чутью или по пенью петухов, ночью — по исчезновению звезд на небе, днем — по солнцу.

Рождественская служба была очень долгая. В нашем селе священник редко служил всенощную, поэтому вечерня и утреня (заменявшие всенощную) *, часы и обедня служились одно за другим. Вся служба часто кончалась еще до рассвета. Поэтому и начинали созывать в церковь молящихся так рано.

При приближении Рождества мы испытывали какое-то особое чувство, не такое, как на другие праздники. Вот еще несколько минут, и раздастся благовестный звон колокола. Время идет, и не знаешь, сколько ? минуты ? часы ? И вдруг слышишь раздается : бум ! Первый удар колокола как бы повисал некоторое время в воздухе. Потом, также неожиданно, раздавался второй удар, и опять казалось, что он застывал в морозном воздухе. Затем следовал третий, четвертый с промежутками все более и более короткими. А потом звоны следовали один за другим, равномерные, не частые, как бьют в набат, и не медленные, как при похоронах или в дни великого поста. Раздаются призывы колокола торжественные, они заполняют морозный воздух. Заслышав эти призывы, люди зашевелились, задвигались, улица начала оживать. Вот послышались шаги одинокого человека, идущего мимо нашей избы. Через некоторое время слышно, как скрипит снег под шагами прохожих, и я знаю, что это жители соседнего села. Они всегда приходили раньше других. Потом идут наши соседи с моими товарищами, которые стучат к нам в окно, спрашивают, готов ли я, чтобы идти вместе с ними. Я начинаю волноваться, торопить своих, чтобы скорее мне дали то одно, то другое, сержусь, если долго не нахожу чего-нибудь. Одному идти ночью боязно, и в то же время я боюсь опоздать к началу службы. Если не пойду вместе с товарищами, то пойду с братом,- который всегда мешкается, выходит позже других. Но мать меня успокаивает, говорит, что он будет готов, и мы с ним вовремя придем в церковь. Наконец сборы кончены, и мы с братом выходим из дома. На улице тихая-тихая, темная-претемная ночь, и мороз трескучий. Ни одного дуновения ветра, воздух точно кристальный. Одни лишь призывы колокола дрожат и охватывают бесконечное пространство. Звезды сверкают холодным светом. Снег хрустит под нашими ногами. В первый момент мы слышим только скрип снега и звуки колокола. В такой почти полной тишине мы пересекаем выгоны без всяких построек. Пред нами вырисовывается церковь. Она уже вся в огнях. До нее еще минут десять ходьбы, но ее очертания ясно выделяются в темноте. Вокруг церковной ограды появляются и исчезают темные массы, и начинаешь уже различать то отдельную фигуру, то группу людей. Это запоздавшие, как и мы с братом. Группа выделяется из темноты и попадает в круг света, идущего от церкви. Все спешат.

Мы с братом поднимаемся на паперть в тот момент, когда звон колокола прекращается, и начинается трезвон во все колокола. Мы входим в церковь. Она уже полна до отказа. Мы проталкиваемся поближе к алтарю. Не успев еще добраться до середины церкви, мы видим, как зажигается нитка, которая идет от свечей самого большого паникадила*. Огонек бежит по этой нитке, зажигает каждую свечку одну за другой или несколько сразу. В один миг все паникадило горит и освещает центральную часть храма. Все становится особенно ярко, и воцаряется торжественное настроение. Каждый переживает особое чувство. Все земное забывается : тяжелая, неприглядная жизнь, разные беды, все исчезает. Хор запевает : « Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение ». На душе действительно чувствуется благоволение.

Две недели, с 25-го декабря по бое января, назывались Святочными Неделями или, просто, Святки. Одна неделя Святок кончила старый год, другая начинала новый. Несмотря на название, проводили их самым грешным образом. Молодежь собиралась в эти вечера у кого-нибудь из соседей и играла в карты. Мои родители не одобряли это и нас не пускали на такие вечеринки. Они старались проводить эти вечера подобающим образом : за чтением Евангелия. Читал Евангелие отец, когда был дома, и мы должны были слушать.

Празднование Нового года походило больше на языческий праздник, чем на христианский. Старались отгадать свою судьбу разными способами или шутками. Этим занимались не в Крещенский вечер, как в других местностях, а накануне Нового года. С наступлением сумерек дети и подростки пользовались этим обычаем, выходили с товарищами из дома, бегали гурьбой по селу, подглядывали в окна изб, чтобы узнать, что в них происходит, подслушивали разговоры или спрашивали у проходящих : « Как жениха (или невесту) зовут ? » Часто в ответ мы называли такое невероятное и смешное имя, что они смеялись до слез. В то же время крестьяне верили в приметы, в особенности, когда они предвещали болезнь или смерть. Заслышав приближение детворы к окну, какой-нибудь шутник затягивал похоронное пение : « Вечная память », например, или «Святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный », и мы, не подозревая, что поют не случайно, а нарочно для нас, отскакивали от окна, как ошпаренные кипятком, и убегали как можно дальше в страхе от мысли, что кому-то из нас грозит смерть в этом году.