– Уж не ты ли говорил, что море – штука бесполезная?

– А вот гляди!

Я проношусь по пляжу, вбегаю в воду. Песок под ногами холодный, вязкий, но я не останавливаюсь, упрямо иду вперёд, пока вода не доходит до колен. Она ледяная, но я не хочу давать Томмазино повод надо мной посмеяться. Я ему докажу, что ничем от северян не отличаюсь.

Дерна в юности прекрасно плавала и всё мне объяснила, так что я уверен: у меня получится.

– Ты куда, Амери? – кричит мне с пляжа Томмазино.

Я оглядываюсь, но не отступаю. Потом, заметив Дерну, которая общается с какими-то женщинами под зонтиком, кричу ей:

– Дерна, смотрите! – и, как только она оборачивается, ныряю. Вода накрывает меня с головой. Я энергично, как она учила, толкаюсь руками и ногами, потом высовываю на поверхность голову, но чувствую только, как рот и нос наполняются чем-то солёным. Мне нечем дышать, я снова погружаюсь и держать глаза открытыми уже не могу.

А ведь я её совсем не так представлял, эту морскую воду. Она только кажется лёгкой, прозрачной, но стоит ей накрыть тебя с головой, становится ужасно тяжёлой, сразу на дно тянет. Погружаясь, я, снова вспомнив слова Дерны, пытаюсь загребать руками и ногами, вот только теперь они почему-то стали безнадёжно слабыми. Когда мне всё-таки удаётся высунуть голову, я вижу, как ревёт, вцепившись обеими руками в столь тщательно уложенные папиным бриллиантином локоны, Томмазино, как бежит по песку Дерна и подол её лёгкого платья обвивается вокруг ног… Лица я не вижу, потому что уже не могу грести и вода заливает мне глаза, но уверен, оно у неё такое же, как в тот вечер, после встречи с большой шишкой. Не могу, тону! Закрываю глаза и чувствую только, как жжётся в горле соль: захочешь – не вдохнёшь.

Но тут что-то стискивает мне запястья: руки Дерны. Они держат меня, не отпускают, они бьются с водой! Давящая на голову тяжесть становится всё меньше, темнота потихоньку отступает, и руки Дерны, которые оказались сильнее моря, вытаскивают меня на поверхность. А потом я ничего не вижу. Только мелькает лицо моей мамы Антониетты, слышится смех Хабалды – и снова темнота.

Когда я снова открываю глаза, Дерна рывками давит мне грудь, и с каждым разом у меня изо рта выплёскивается солёная вода. Потом Роза кутает меня в полотенце, которое взяла, чтобы полежать на солнце, Альчиде суёт под нос бутылку уксуса, и я вижу, как молча подходят Риво и Люцио, а рядом, не в силах успокоиться, надрывается Томмазино.

Волосы у Дерны мокрые, помада с губ куда-то исчезла, а глаза стали серыми, как море.

– Не бросай меня, – говорю я, изо всех сил прижимаясь к ней.

– Не брошу, – отвечает Дерна. – Всегда с тобой буду.

И мы снова сжимаем друг друга в объятиях – уже второй раз за день. Но только теперь ничего смешного в этом нет.

27

Поля желтеют, пшеница стоит выше моей головы, но солнца с утра нет, туман затягивает дорогу, и она кажется совсем непроезжей.

Роза собрала мне с собой пакет с бутербродами, сложила в чемодан банки с персиковым, сливовым, абрикосовым вареньем, не забыв и собственноручно налепленные тортеллини. А перед самым отъездом мы вместе сходили к печи, и я помог ей вытащить свежий хлеб и рулет с салями и сыром. Рулет она завернула в промасленную бумагу, потом в полосатое бело-жёлтое кухонное полотенце и протянула мне, хлеб унесла в дом: его съедят за обедом, уже без меня.

Риво и Люцио поджидали меня за хлевом: нужно ведь ещё успеть вырезать наши имена на дереве у шалаша. Каждый нацарапал своё, потом Риво, взяв перочинный ножик, добавил заглавными буквами: БЕНВЕНУТИ.

– Потому что это наш общий дом, – сказал он. Мне было чуточку странно и в то же время очень приятно видеть своё имя рядом с их фамилией.

– Пойдём, сынок, не то на автобус опоздаем, – донёсся голос Альчиде.

Риво и Люцио тоже выскочили прощаться.

– Подождите! – вспомнил вдруг я и бросился обратно к Дерне. А когда вернулся, протянул Люцио сжатый кулак: – Это твоё.

Разжимаю – там шарик, который я подобрал в первый день.

– Да уж оставь себе, – буркнул он. – По крайней мере, точно буду знать, что ты вернёшься. Ты ведь не вор.

Потом улыбнулся и глаза рукавом утёр.

Всю дорогу в автобусе Альчиде молчит, и Дерна тоже. После того, что случилось на море, она куда-то задевала своё лёгкое платье, а заодно и улыбку и сегодня, в день отъезда, снова надела белую блузку с серой юбкой. За окном тоже серость, в тумане видны только деревья и тёмные силуэты домов. По стеклу начинают барабанить капли дождя – сперва украдкой, потом всё сильней и сильней.

– Наконец-то дождик, – бормочет Альчиде. – А то жарковато было в последние дни…

Это первые слова, которые я слышу от него с тех пор, как мы вышли из дома.

– Дождь – он ведь для посевов нужен. И вообще, иногда то, что кажется плохим, на самом деле хорошее. Правда, Дерна? Вот, к примеру, наш Америго едет домой, чтобы снова обнять маму. Есть чему порадоваться!

Она не отвечает. А мне совсем не хочется видеть, как она грустит. Так что я скидываю ботинки, как в первую нашу поездку, и шепчу ей на ухо:

– Давай ту песню споём, про женщин?

Дерна фальшиво улыбается и запевает первый куплет. Но поёт, на удивление, совсем не фальшивя: поначалу тихо, едва слышно, но потом, когда мы выходим из автобуса, всё громче и громче:

Пусть мы – всего лишь женщины,

Но страха мы не знаем,

С любовью к нашим детям

Мы лигу затеваем…[20]

И всякий раз, как произносит слово «дети», сжимает мою руку, будто снова меня из моря тащит. Мы с Альчиде подхватываем, горланим что есть мочи – на улице, на вокзале, держась за руки: они по краям, я в центре, – до самого поезда, ни на секунду не замолкая.

Поезд постепенно заполняется детьми, но их куда меньше, чем по дороге сюда: кто-то, как Мариучча, остался с новыми родителями на Севере, кто-то, как Россана, уже вернулся, не справившись с тоской или гневом. В толпе я вижу набриолиненную шевелюру Томмазино. Усы его папы, ставшие ещё пышнее, победно закручены вверх, а пышногрудая мама собрала в дорогу целый мешок еды – совсем как Роза для меня. Альчиде заходит в купе, расставляет сумки, а Дерна через окно протягивает