Шрифт:
Закладка:
– Риво я будить не стал, – ворчит он, – не то он всё маме разболтает.
– Похоже, я понял, куда пошла Россана. Знаешь, где автостанция?
– Ага, идём, – отвечает Люцио. И мы идём – рядом, бок о бок, почти не переговариваясь. Улицы пустынны, но ему знакомы, так что он не боится. А вот меня чуть потрясывает. Я вынимаю из кармана руку, ощупью нахожу его ладонь, и Люцио слегка сжимает мои пальцы – трижды, как в нашем тайном сигнале.
До автостанции мы добираемся только через полчаса, если не больше. Последний автобус на Болонью вот-вот отойдёт: мотор уже тарахтит, а фары освещают кассу. Мы с Люцио бежим к нему, заглядываем внутрь: трое мужчин и женщина. Россаны нет. Я понимаю, что оказался неправ. Зря мы сюда пришли. Уже совсем поздно, и небо просто чернющее…
– Ну что, домой? – спрашивает Люцио. Но к ночи ещё подморозило, и мы заходим в зал ожидания погреться. Садимся на лавку – и наконец видим её: забилась в угол, в пол уставилась, а вид, как обычно, ужасно серьёзный. Я делаю Люцио знак молчать и медленно подхожу ближе. Увидев меня, она вскакивает, будто хочет убежать. Но потом замирает: похоже, не знает, куда деваться. Я достаю из кармана пальто кусок пармезана, протягиваю ей – хватает, проглатывает в два укуса. Ещё бы, с самого утра во рту ни крошки.
– Знаю, поначалу всё не так, – говорю я. – Не представляешь, как я тебя понимаю…
– Да что ты вообще можешь понять! – вскрикивает она своим низким, уже почти взрослым голосом. – Я не такая, как ты! Не такая, как любой из вас!
Мне вдруг становится обидно: это почему ещё? Люцио по-прежнему сидит на лавке, ждёт. А Россана растрепавшиеся косички дёргает, заплести пытается.
– В нашем доме ни в чём недостатка не было. Знаешь, где я живу? Скажу – обхохочешься! На одной из самых роскошных улиц города. Это отец меня уехать заставил: сказал, другим пример будет. А на самом деле просто пыль в глаза пустить хочет! Уж сколько мама его отговаривала, он ни в какую. А я чем виновата? Раз самая младшая, значит, можно? Так нечестно! Нечестно!
И давай рыдать: косичка расплелась, красная ленточка на земле валяется… Подходит, заметив нас, начальник автостанции:
– А где ваши родители, ребята?
– Далеко, – бормочет сквозь слёзы Россана. – Очень далеко.
Мы с Люцио объясняем, что случилось.
– Ясно. Сейчас же позвоню мэру Корассори.
Вскоре приходит и сам мэр – такой же спокойный, как позавчера за ужином, улыбающийся:
– Надо же, какой удачный вечер: трёх отважных ребятишек разом поймал! Ты вот, кстати, – говорит он Россане, – большую ошибку совершаешь. Нельзя так просто сбегать, даже не попробовав Розины тортеллини! А какие у неё салями…
Я краем глаза кошусь на Люцио, но на сей раз он колкостей не отпускает. А может, даже и не слушает: вон, нагнулся, Россанину упавшую ленточку подобрал и в карман сунул.
Когда мы стучимся в дверь дома Бенвенути, никто нас не встречает. И света внутри нет. Потом из хлева доносится протяжный стон. Мы мчимся туда и видим Розу с окровавленными руками. Россана с визгом выскакивает на улицу, я прячусь за мэром, и только Люцио сразу бросается к матери. Через пару минут раздаётся другой звук – тоненький, будто ребёнок хнычет. Роза жестом велит нам подойти; даже Россана возвращается поглядеть. Корова стоит взмокшая, будто смерть увидала, а новорождённый телёнок, ещё и веки не разлепив, уже на голод жалуется. Россана, дрожа, подходит ближе, но, увидев телёнка, успокаивается, гладит его по голове:
– Кушай, малыш! Мама здесь, совсем рядом!
Тот, почувствовав запах коровы, упирается в неё лбом и потихоньку начинает сосать. Из глубины хлева появляется Риво с охапкой сена в руках.
– Ну, раз вы по ночам без меня шатаетесь, то имя телёнку мне выбирать, – улыбается он.
– Нет, так не пойдёт! Сейчас моя очередь, я должен решать! – кричит Люцио.
– Это правда, – вмешивается Роза, – сейчас очередь Люцио. Только пусть сперва мне объяснит, где он шлялся в такой час, да ещё в компании мэра.
Люцио растерянно смотрит на телёнка, потом на меня, потом снова на телёнка.
– Всё, я решил: хочу назвать его Америго, – объявляет он и выходит из хлева.
Я столбенею: такое чувство, будто всё это мне только снится. Между тем телёнок, наевшись, забирается под маму и засыпает. Ноги у него тоненькие, словно прутики, шерсть коротенькая, а сам он такой тощий, что, когда дышит, можно ребра пересчитать. И зовут его, как меня.
Когда мы наконец собираемся на кухне, Роза начинает допытываться, с чего это мы ушли из дома одни, да ещё в такую темень.
– Отправились искать кое-что потерянное, – говорит мэр Альфео, поглядывая на Россану. – За такой героический поступок, Роза, их не ругать надо, а может, даже медаль вручить…
И я сразу представляю мамино лицо, когда она увидит, что я вернулся с медалью, как Маддалена Крискуоло.
А на следующий день директор-Ленин вызывает нас с Люцио и в самом деле вешает каждому на грудь по медали на трёхцветной ленте. Одноклассники обступают нас, расспрашивают, и мы по сто раз пересказываем, как всё было – немного приукрасив, конечно. На перемене заходит поздороваться Россана: её косички наконец-то заплетены и спускаются на нарядное светло-голубое платье. И ещё я впервые вижу, как она улыбается, когда говорит, что отец скоро за ней приедет и отвезёт домой. Люцио, достав из кармана штанов оброненную вчера вечером красную ленточку, протягивает ей.
– Пусть у тебя будет, – говорит Россана. – На память.
Люцио сжимает пальцы, и ленточка исчезает у него в кулаке.
Когда синьор Феррари велит рассаживаться, все хотят сесть со мной: место свободно, поскольку Бенито тоже подхватил свинку.
– Нет уж, я здесь сяду, – заявляет Люцио, – я его брат.
И устраивается со мной рядом.
