я спросил, что такое латынь. «Древний язык», – объяснила она, а я ответил, что это вполне возможно, потому что «уши-да-рыла» – ремесло очень древнее, и состоит оно в том, чтобы варить свиные уши, копыта и пятачки. Тут она всё поняла, и мы пошли к рубщику, то есть к мяснику. К счастью, оказалось, что требуха здесь тоже есть, а копыта с пятачками порядочные люди не едят, собакам скармливают. Вот и всё письмо, мне остаётся только написать внизу своё имя – чуть кривовато, иначе смажу чернила, – а Дерна пишет своё.

Хотелось бы надеяться, что письмо успеет дойти до Рождества. В прошлом году мы встречали его вдвоём, только после полуночи выскочили с соседями в переулок друг друга поздравить. И Долдон явился, даже вместе с женой: та, зажав под мышкой новую сумочку, всё время на нас косилась, будто мама у неё что-то украла.

Здесь, на Севере, Рождество совсем другое: вертепов никто не устраивает, а ставят ёлку с разноцветными гирляндами и шариками, которые свисают с веток, как салями с потолочных балок на кухне. Говорят, святой Николай кладёт под ёлку подарки.

Правда, в моём доме этот синьор ещё ни разу не появлялся: наверное, просто ёлки не нашёл. Риво говорит, такого быть не может: мол, святой Николай ко всем детям приходит. Вроде бы у него белая борода и красный кафтан. Но я подозреваю, что Риво ошибся: раз красный кафтан, то, видать, дело одних детей коммунистов касается. Если нам кто что и приносил, то только Долдон, а бороды у него нет – ни белой, ни чёрной, ни какой ещё. И красного кафтана тоже. Волосы у Долдона тёмные, глаза голубые, да и святым я бы его ни за что не назвал, даже в рождественскую ночь.

Дерна складывает листок, кладёт в конверт, но я хочу ещё отправить подарок, чтобы моя мама Антониетта могла открыть его под ёлкой. У Хабалды прямо под дверью растёт лимон – наверное, для такого случая и он сойдёт. Дерна подсказывает: можно что-нибудь нарисовать и отправить рисунок вместе с письмом. Только я ещё никогда в жизни ничего не рисовал.

– Это легко, – улыбается она, – я тебе помогу.

Потом сажает к себе на колени, берет за руку и начинает водить карандашом. Мы рисуем контуры лиц, носы, глаза, потом волосы и одежду. Риво бежит за красками: говорит, так лучше смотреться будет, – и мы раскрашиваем всё розовым, жёлтым, синим… Мягкие волосы Дерны щекочут мне шею, а наши руки бегают туда-сюда по листу, и на бумаге возникают лица. В конце концов выходит моя мама Антониетта в своём лучшем платье – том, что в цветочек. Рождество она встречает в Хабалдином доме вместе с Маддаленой Крискуоло, и Долдон тоже там, только без жены. Ещё я нарисовал Чиччо-сыра, который, наверное, уже вернулся и ждёт меня, а с ним старикову учёную обезьянку, и Хабалдина комната стала похожа на пещеру в Вифлееме.

Так что рождественскую ночь моя мама Антониетта встретит в хорошей компании. По крайней мере, на рисунке.

22

Улиано не пришёл в школу: поднялась температура. Я спрашиваю учителя, не бронхиальная ли астма у него случайно, как у моего брата Луиджи, но тот говорит: нет, свинка. Ну и хорошо, думаю я, не то остался бы снова один. Люцио по-прежнему сидит за первой партой, а со мной сажают Бенито. Делить нам теперь нечего: он при виде меня больше не зажимает нос, а я иногда даю ему списать математику.

Пока не подошёл синьор Феррари, все болтают по двое, по трое, только мы с Бенито за партой, каждый своим делом занят. Но стоит учителю войти в класс, мы тут же встаём.

– Сперанца, Бенвенути, подойдите.

Мы с Люцио переглядываемся – впервые с того раза, как он застал меня с мортаделлой.

– Сперанца, там приехала одна девочка из твоего города, и директор хочет, чтобы мы организовали ей тёплый приём. Чтобы она почувствовала себя как дома.

Я кошусь на Бенито: хотелось бы верить, что приём новой девочке окажут не такой, как мне.

У дверей кабинета директора вместе с учительницей уже стоит Риво. Он шепчет мне, что заниматься новенькая будет у них в классе, она ведь ему ровесница, а в школе училась ещё до того, как сюда приехать. Наконец из-за двери слышно: «Входите!» – и мы послушно входим. Директор – высокий и лысый, совсем как мужчина на портрете у Альчиде и Розы дома. Как его фамилия, тихонько спрашиваю я у синьора Феррари: случайно не Ленин, как у того, кто научил нас коммунизму? Учитель поднимает на директора глаза, будто впервые увидел, и смеётся. Директор встаёт, обходит стол и знакомит нас с новой девочкой. Зовут её Россана, она дочь какого-то важного товарища и должна была остановиться в семье Манци. Но поскольку синьора Манци слегла с воспалением лёгких, до её выздоровления девочка будет находиться на попечении экономки местного приходского священника, синьорины Адинольфи.

Россана повыше меня, глаза у неё зелёные, косички чёрные, а лицо сердитое – наверное, потому что вместо нормальной семьи ей достались священник и синьорина Адинольфи.

– Это Америго, – говорит синьор Феррари, слегка подтолкнув меня в спину. – Он с нами уже больше месяца и устроился весьма неплохо. А это его новые братья.

Риво улыбается, демонстрируя щель между передними зубами. Люцио, услышав слово «братья», фыркает, но, разглядев девочку получше, краснеет. Она же вообще на нас не смотрит: ни «спасибо», ни «привет».

По дороге домой Люцио не убегает, как обычно, вперёд, а шагает рядом с братом, засыпая его вопросами о девочке с косичками.

– Учительница сказала, сегодня Россана придёт к тёте Дерне поужинать, – отвечает Риво. – Ещё будет мэр, он тоже хочет с ней встретиться. И с тобой, Америго.

– Так нечестно! А с нами? – возмущается Люцио.

– Но мы же здесь родились, а не приехали!

– И что? Раз мы здесь родились, он и знать нас не хочет?

Риво смущённо замолкает, но потом опять улыбается, так что видна щель между зубами:

– А может, мы тоже зайдём познакомиться с мэром.

– Ясное дело! – хитро подмигивает Люцио. – Нельзя же этого одного оставлять…

Приведя Россану, синьорина Адинольфи сразу уходит: ей ещё нужно успеть приготовить священнику ужин. Усевшись за кухонный стол, девочка молча разглядывает узор на полу. На ней красное платье с чёрными бархатными оборками – не то, что она надела с утра. Я бросаюсь в свою комнату и трижды щёлкаю туда-сюда выключателем. Свет в окне на другой стороне улицы тоже трижды гаснет и включается снова –