Шрифт:
Закладка:
Но ведь довольно долго и не было ничего между ними, одни очень доверительные, очень дружеские разговоры, часто в тихом, таком ласковом вечернем море (которое и в сентябре еще, «как парное молоко»!):
– Вот говоришь, Надя, мама тебя в текстильный техникум отправила. А ты ведь такая смелая, свободная на сцене, и с людьми тоже легко ладишь, ко всем с улыбкой… Не могла ее убедить, что твое место в театре? В театральный надо было тебе поступать!
Надежда смущалась, но отвечала честно. Говорила о том, в чем еще никому не признавалась:
– Что вы, я страшная трусиха была. Выступать нравилось, но волновалась всегда ужасно! Боялась так, что даже мечтать начинала: вот концерт отменят, вот у меня поднимется температура и придется сидеть дома… Стеснительная была. Я только когда муж уехал… бросил… А кругом люди – кто жалеет, кто смеется! Хоть беги в море топись. Такие жуткие были мысли иногда… Но нет, нет, я прямо себе сказала: ничего не знаю, никого не вижу. Просто себе танцую и пою, выхожу на сцену и улыбаюсь. Иду на работу, в магазин – и везде улыбаюсь! Вот и все. Расхрабрилась.
Вышли из воды, и даже полотенцем не надо вытираться – теплынь!
– Ну и дубина этот муж! Да как же можно было от такой девчоночки уехать? Такой по-настоящему смелой, геройской такой, оказывается! Красивой такой…
– У меня еще родить не получалось… – залилась краской Надежда, защипало в глазах… нет-нет, это соленая морская вода попала, все хорошо!
– Ну и что, что не получалось?! У тебя сердце доброе, и талант! Очень особенная ты барышня, я с такими еще не знакомился. Я не комплименты сочиняю, я говорю то, что есть, веришь?
Надя верила…
Следует сказать, что после войны их санаторий, «Десятка», еще относился к профсоюзу железнодорожного транспорта. Вскоре, увы, надолго стал обыкновенным профсоюзным. Но Надя с Никитиным успели уже на исходе той осени съездить по бесплатным билетам – полагались один раз в год сотрудникам. Их совместный вояж был в Ленинград, где у Никитина уцелела тетка, сестра матери.
О, что это была за поездка… Сколько исхожено, осмотрено исторических улиц, дворцов, парков с бесчисленными свежими ранами-разрушениями! Сколько раз взятый с собой томик Пушкина открыт! Это серое скорбное ленинградское небо, серая, неласковая река, способная на безумства: «Над омраченным Петроградом/Дышал ноябрь осенним хладом./ Плеская шумною волной/Нева металась, как больной…» Ах, какое счастье, что ужасы того, пушкинского, наводнения и эта долгая блокадная Голгофа уже позади! Да, осень, ветрено, холодно и даже очень, пальтишки у них обоих аховые, а комната у старой тетки в коммуналке не больше Надечкиной, но… Но точно освятил, окрылил их любовь на годы вперед великий, величавый и в своих трагических бедствиях город. Навсегда предназначил друг другу.
Вот почти затихла большая питерская коммуналка на пятом этаже обшарпанного серого домины. (Но с необъятной парадной лестницей, да с черной лестницей, с остатками прихотливого лепного декора, с изразцовыми печами!) Вот громко скрежетнуло – ведро, цинковое корыто, что ли? Какие-то шорохи, шаги, отдаленный разговор на повышенных тонах… Никитин тихонько поглаживает, аккуратно укладывает, прядка за прядкой, Надину богатую шевелюру за маленькое твердое ушко. Наклоняясь к нему, шепчет:
– Вот завтра в театр идем… А ты знаешь, какое место из «Евгения Онегина» мой отец часто вспоминал? С раннего детства у меня на слуху! Как раз сейчас тебе впору задуматься, артистка, актрисочка моя золотая:
Но грустно думать, что напрасно
Была нам молодость дана,
Что изменяли ей всечасно,
Что обманула нас она;
Что наши лучшие желанья,
Что наши свежие мечтанья
Истлели быстрой чередой,
Как листья осенью гнилой…
– Артистка… Неужели ты хочешь, чтобы я стала настоящей артисткой?!
– Нет, не хочу. Хочу, чтобы ты была всегда со мной, только этого хочу. Но это эгоизм, мужицкий эгоизм. Еще не поздно тебе подготовиться и попробовать…
– Молчи! Я тоже хочу только, чтобы мы были вместе. Вот и все!
Тетка недовольно шелестит со своей кровати:
– Дорогие мои, нагулялись – так спите! И мне дайте заснуть, я же работаю еще, мне утром на службу. Вот приеду на ваш курорт и начну у вас по ночам куролесить. Понравится?
– Да мы даже примкнем к вам! И с большим удовольствием, тетя Зина! Приезжайте обязательно куролесить! А сейчас, конечно, спокойной ночи, сладких снов, – Никитин крепче, еще крепче прижимает к себе Надю: мерзнет, бедняжка, на их разостланных жидких пальто – черный, щербатый паркет под ним весьма холодный:
– Там чьи кипы газет в коридоре, возле сундука? Прямо так и лежат, бесхозные как будто… Можно нам взять на ночь, тетя Зиночка? А то прохладно что-то!
– Да берите, наверно, только скорее. Один доброхот, в типографии работает, приносит для всех, в сущности…
Никитин принес, разложил ровненько. Вот тогда уж все заснули, и спалось прекрасно, и сладкие сны снились…
Вернулись к себе на юг и перестали таиться. Уже занялась Надечка долгим и муторным оформлением развода, Толику в Риге, видать, было не к спеху! Еще у Марьи Никитичны собиралась писать отказ от своей законной «площади» – совсем перебралась в комнату Никитина в бывшем княжеском флигеле, ненамного больше, но с прихожей, с отдельным входом… Когда по радио затрубили о врачах-вредителях. И в газетах, которые Никитин приносил домой, просматривал, хмурился, хмыкал, то же самое, оказывается.
– Это что, неужели правда отравители, Феденька? Как-то не верится… – многое стала понимать Надечка рядом с человеком, у которого расстреляли любимого отца, видного московского архиерея. Вполне светского человека – и стихи с юности сочинял, и на рояле обожал играть с супругой в четыре руки! Она тут вскоре и заболела, надорвалась, оставшись одна с выводком детей… Из коих в итоге остался только Федор Львович, самый младший, да две сестры.
– Бред все это, Надюша. Даже в голову не стоит брать.
Кто знал, что именно на его голову как раз и свалится этот бред! Вернее, пациент с гадким бредом. И отнюдь не фронтовик контуженный – обыкновенный нервозный мерзавец, в годы войны, скорей всего, тыловой таракан трусливый. Но сердце у него в самом деле барахлило, оттого Никитин и запретил местные сероводородные ванны: чревато, как говорится. А таракан завозмущался: «Тогда для чего я сюда приехал?!»
