Бабоньки тосковали-разливались по-соловьиному, но Александр Прохорович как следует их помучил: «каши во рту мне не надо, каша у вас в столовой! Четко каждое слово чтобы звучало! Поэтому – еще раз!» Сказал и рассыпал звонкий жемчуг своего роскошного, очень точного аккомпанемента – без всяких нот, между прочим, еще не появились, не издали, все по слуху! Профессионал.

У супруги Марьи Аполлоновны репертуар прежний, но она, конечно, присутствует – мало ли что. Доверия к подавальщицам и прачкам, вообще к лицам женского пола у этой рассудительной дамы нет никакого. Вид при этом витающей в неких эмпиреях рассеянной мечтательницы. Обмахивается веером, позевывает себе в первом ряду, покачивает ножкой в туфле на выгнутом каблуке. Но когда муж закончил наконец с Томой и Тоней, Марья Аполлоновна оживилась, приготовилась слушать Никитина: «Ах, это должно быть интересно…»

И правда, интересно, просто прекрасно у Никитина все получилось. Так как-то солидно, назидательно слова выговаривал, и очень, очень смешно! Надечка даже не ожидала. Приготовилась что-то подсказать, с улыбочкой сделать какие-то замечания… а нет никаких замечаний! Так здорово у него вышел этот замученный зубной болью генерал-майор, да и все остальные. На разные голоса читал, забавно так писклявил за детей – невозмутимый дядя Саша и тот чуть улыбался! А супруга даже пару раз рассыпчато, музыкально засмеялась, негромко, разумеется, – женщина воспитанная.

В общем, слушатели, включая девушек-подавальщиц, еще кое-кого, похлопали Никитину от души. Но затем Нестеренко, чуть смутившись (исключительный, небывалый случай!), обронил, что вряд ли нужно упоминать звание болящего страдальца, кто-то может не так понять…

– Так царский же генерал-майор! – улыбнулся Никитин, – Да еще отставной!

– Так вот это и нужно будет дополнить, сразу же пояснить: «отставной генерал царской армии», договорились, Федор Львович? Народ ведь у нас, в общем-то не слишком грамотный, литературно подкованный! – вид у дяди Саши был почти извиняющийся, к изумлению Нади. Ну что за ерунда эти его поправки?!

Не знала еще, как могут желающие прицепиться к слову-воробью да и подстрелить того, кто его неосторожно выпустил… Но Никитин спокойно, согласно, уже без улыбки покивал головой завклубу: обязательно, дескать, пояснит.

Марья Аполлоновна тут же поспешила, улыбаясь, вступить в разговор, ласково зажурчала:

– Вы так и будете читать? Лучше бы только изредка в книгу заглядывать, мне кажется. Постарайтесь наизусть выучить, Федор Львович! Полагается – наизусть.

Все-все наизусть, от и до «шпарить»?! Нет, этого Никитин не обещал: не та, мол, уже память. Но – смешливый, добрый взгляд в сторону Нади – постарается с выражением и ГРОМКО!

Без всяких микрофонов, конечно, самодеятельные артисты в ту пору выступали, и как правило с большим успехом. Уж очень старались!

И еще старались Надя и Федор Львович не привлекать внимание к взаимной своей заинтересованности, крепнущей взаимопомощи. Общались ведь все больше и чаще! Надежда раскрывала Никитину забавные секретики знакомого с детства мира сцены, подводные камешки самодеятельности. Он – потихоньку, одной, двумя фразами, в сущности раскрывал ей мир людей, идей, света и кромешной темени. Довольно верной, в целом, картинке мира, умница был! Может только чересчур большой пессимист. Или все переживал, казнил себя за сына: мало, совсем мало занимался мальчиком… За жену упрекал себя? Не ценил, изменял, и такое бывало! Одной Наде Никитин рассказал, не утаил, о судьбе покинутой им Татьяны: сменила работу, моталась по стране, сопровождала партии новейших медикаментов. И погибла в авиакатастрофе. Как будто не виноват, но… Виноват, виноват!

Светлые Надечкины глаза стали совсем лазоревыми от навернувшихся слез:

– Да ну что уж… А я? Совсем вот не понимала, что Анатолий просто любит кружить всем головы, любит, чтобы симпатичные женщины обращали на него внимание! Их вон сколько вокруг, сами на него бросаются. Мне свекровь намекала: и отец у него такой был… не семейный, в общем, человек! А я извелась, просто возненавидела его, всякого плохого, самого-самого ужасного ему в душе желала! Разве можно так…

Но это уже позже разговор возник, когда у Никитина с Надей распрямилась, подросла, народившись весенней яблоней-самосейкой, ЛЮБОВЬ.

Да, любовь… точно зазеленевшая под солнцем стылая дикая яблонька, зазвеневший ручьем снег да лед высоко-высоко в Кавказских горах! Всего однажды довелось побывать там Надечке, там, где всё так чисто и чудесно… Но впечаталось в душу навсегда и вот теперь всё вспоминалось, словно отогревало ее каждый день, каждую минуту! Редко и почти с оторопью вспоминался Толик, виновник стольких бессонных ночей, горьких рассветов с мятым, потухшим лицом! Смешочки, подколы-шуточки, случалось, и с матерком, скорые обнимашки… И раньше иногда коробила его веселая развязность, однако в том, что у них любовь, Надежда не сомневалась, слушалась во всем, гордилась: такой уверенный, широкогрудый, сильный мужчина, герой…

Такой-растакой, да оказалось – не твой. И слава тебе господи! А у Федора Львовича каждое его словечко – будто ею самой, ее сердцем произнесенное, такое родное: рассказывает ли он о Москве, читает ли вслух любимых Толстого, Чехова, докладывает, что за гостинец принес ей в пакетике! Каждая его улыбка, морщинки на крутом лбу, шрамик на подбородке – тоже ее! Любимые до холодочка в груди, до слез. В душном, шумном, сыром мирке прачечной, в зыбких клубах пара стоило лишь вспомнить, представить себе – так и перехватывало дыхание…

Но как же неспешно, пугливо, словно на цыпочках, но неуклонно и неостановимо шли они навстречу друг к другу! А вокруг – точно кавказский лес с его непролазными колючками, шершавыми плетущимися лианами: так и цепляются за одежду, ненароком могут и кожу пометить! «Старый он, Надюня, а тебе байдужэ! Ну шо ты кривишься, я ж по-доброму всегда к тебе. Скоко лет разницы у вас? Семнадцать лет, люди говорят! Но, мабуть, ему кого родишь…» (Бывшая свекровь) «Вообще немножко странно! Вот не видела, чтобы Толик хоть когда-нибудь был не в настроении, всегда новый анекдот расскажет, пошутит… А Федором Львович… ну, не буду, не буду, Надечка. Но уж очень он серьезный!» (Моя мама, счастливая жена молодого, хоть и трижды раненого мужа)

А однажды Надя набрала в библиотеке книг под надменным, молчаливым оком хозяйки, Евгении Филипповны, «Евгеши», как окрестили в народе за миниатюрность. А у дверей столкнулась с ее союзницей-соперницей Кругликовой. Эта молчать не стала, за себя и за Евгению зашипела гадости. За кофту дернула: «Ты бы полотенца получше отстирывала, прачка, а не за книжки хваталась!» Надечка натруженной рукой «девушки с веслом» (не самим же веслом!) так и двинула, отодвинула, вернее, от себя врачиху-вражину. Откуда прыть взялась? Не деликатничала, твердо так сказала: «Нервничать вредно! Правильно, товарищ доктор?»

Кто-то