– Мне-то уже не двадцать годков, к сорока дело идет, забыл? – смеялась Надежда, но принимала к сведенью, соглашалась, как всегда. Во взрослой самодеятельности так и оставалась на первых ролях: конферансье, мастерица разговорного жанра, плясунья и певунья. Умница и красавица! (Вечная была такая никитинская присказка: «моя умница и красавица…» Но ведь истинную правду говорил, не поспоришь!)

Поводил, показал Федор Львович в то лето жене родные свои места в Москве, изумительный собор семнадцатого века, место служения отца. Уцелел, благодарение Богу! А вот Никитина вскоре не стало. Не стало, может быть, и Надежды… то есть самой яркой ее ипостаси, хотя она прожила без любимого Феденьки еще почти полвека. Да и сейчас жива в моей памяти, и разве только в моей?

Не стало без нее в санатории и детской художественной самодеятельности… А там и взрослой. Но это происходило уже повсюду.

В конце шестидесятых я поступила в столичный вуз, рано выскочила замуж, и о тете Надечке узнавала от мамы. Овдовев, она ушла из прачечной, начала работать в санаторном парке: сажала, подстригала, обихаживала. В городском храме стала часто бывать, хотя не очень-то это приветствовалось в ту пору. Первые годы до кромешной темноты в любую погоду сидела с рукодельем, с книгой у моря. Открывала часто «Даму с собачкой». Ах, и поздний, очень нездоровый Чехов бывал мажорным, негромко, но так утешительно, убедительно мажорным… Герои «любили друг друга, как очень близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные друзья; им казалось, что сама судьба предназначила их друг для друга… Они простили друг другу то, чего стыдились в своем прошлом, прощали все в настоящем и чувствовали, что эта их любовь изменила их обоих.»

Удивительно: ее, как и Никитина, годами стали мучить жестокие головные боли. И тогда надо было лечь, сесть, нянча в ладонях свинцовый лоб и виски, замереть, затихнуть… Но потом Надежда Владимировна выздоровела, хотя по-прежнему жила очень замкнуто. Отчего? Только чуть улыбалась в ответ на всякие такие вопросы. Устроилась работать в литературный музей смотрительницей, еще больше задружила с соседскими детьми, благо в коммуналке их всегда хватало. Она помогала им с уроками, угощала вкусненьким, не спеша продумывала, готовила подарки ко дню рождения, к Новому году – что-то собственноручно связанное или сшитое. И, конечно, разучивала с ними стихи. Ребятки изобретательно отлынивали, но уж «У лукоморья дуб зеленый» наизусть знали все!

Случалось, и обижали они Надежду, сами обижались, капризничали, серьезно огорчали ее, как мы в свое время… да нет, намного больше. (Дети новейших поколений всё «про-двинутее и продвинутее», как пожаловалась мне со смешком одна коллега!) Но и секреты свои доверяли, и выплакивали жгучие обиды-горести, и на свои свадьбы приглашали, впоследствии и на дозволенные уже крестины своих детей. Помню, всякий раз, когда мы с мамой заходили к Надечке, обязательно кто-нибудь из этой соседской детворы стучался, заглядывал или даже забегал без стука с чем-то очень-очень срочным! Тетя Надечка, конечно, выслушает, поможет, объяснит, успокоит, утешит…

В шумном, развеселом, на всю страну знаменитом городе-курорте столько лет одиноко жила-поживала еще очень красивая, моложавая благодетельница соседских ребятишек?! Даже моя мама, уже похоронившая папу, недоумевала: у нее рядом сын, его разрастающаяся семья, а у Надечки кто? Чужие дети… Да, вот такое негромкое, повседневное служение «доброму и вечному», словно сошедшее со страниц романов Толстого! Что ж, у него были перед глазами живые образцы подобных ангелиц, встречаются они и сейчас…

Вспоминаю нашу Надечку уже восьмидесятилетней. Даже нет, по-моему, прилично за восемьдесят ей было в мой последний приезд на родной юг! С прямой спиной, с вовсе не старушечьей фигурой шагнула она, задержалась в нынешнем тысячелетии, только читать, рукодельничать стала уже в очках.

– Говоришь, внучок рисует хорошо? Правда? А у меня вон, у окна, видишь пейзажик? Чудесный, правда? Настя, соседская девочка, в художественную школу ходит… Господи, не перестаю удивляться, сколько же талантов у наших детей, и тем больше, чем сами они меньше. Все могут, все умеют, за все берутся, если правильно к ним подойти. И на сцену без всякого страха бежали самые маленькие, помнишь? Вот нельзя допускать, чтобы все эти дары божьи потом куда-то улетучились, нельзя! Россия-матушка талантами богатеет, как Федор Львович говорил!

Тетя Надя вдруг оживилась, когда, с полчасика почаевничав, я засобиралась прощаться. И сразу разрушился привычный уже образ пышноволосой седой дамы, которая тебя вроде и слышит, но думает о чем-то своем. Вспомнилась прежняя Надечка… Даже выйдя со мной к этой их железной громиле-лестнице, всё повторяла: «Пестуйте своего художника! Если потом еще чем-то увлечется – не беда, пусть пробует!» Да, тетя Надя оставалась тетей Надей…

По словам мамы, пытался однажды подкатить к ней Анатолий, первый муж, заглянув как-то в родной город. Звонко, эдак музыкально постучал по жестянке почтового ящика на ее двери. Надежда открыла и как будто даже не удивилась. Улыбнулась этой своей рассеянной улыбкой, покачала головой, вымолвила: «Всего хорошего!» и захлопнула дверь. Он потом всем рассказывал с осуждением, с искренним непониманием такого «бессердечия»!

Зато очень украсил Надечкину жизнь Толик-младший. На Дальнем Востоке он не закрепился, несмотря на известность и полученную со временем квартиру: «театр театром, но голодно, холодно!» Объявился неподалеку, в крайцентре, в драматическом театре, еще молодой, сильно, но симпатично (да, так бывает!) потолстел и полысел. И когда выбрался навестить тетю Надю, привез афиши своих спектаклей, громадный торт, шампанское, «розы-мимозы», конечно. И уже больше не исчезал надолго никогда, к ее большой радости. Она вязала ему чудесные свитера и шарфы, снабжала любимым айвовым и персиковым вареньем. В девяностые годы Анатолий, не впервые разведясь, совсем переместился на родину, к одной давней знакомице. Надежда Владимировна вздыхала: гены, гены… «Но какой талант! И сердце доброе!» Очень им гордилась.

У нас здесь он стал солистом филармонии, популярным и по-настоящему любимым. Замечательно, по всеобщему мнению, читал рассказы Чехова, особенно «Даму с собачкой»…

Надечка посоветовала включить в репертуар, конечно.

Кто играет в дочки-матери (повесть)

Октябрь. Нина Романовна

С мутноватой цветной вклейки старого «Огонька» навеки пролился в детские глаза пруд. Заросший пруд. Заросший пруд в Домотканово. Как согласно, умиротворяюще, напевно выговаривается – До-мот-ка-но-во… Листать, однако, любимый толстенький атлас – напрасно. Передвигать с почтением и усладой, с почти взаправдашним усилием огромные страницы огромного библиотечного атласа – зря. Оно ведь очень маленькое и очень, очень далеко, пожалуй. И подросла,