люблю этот ясный серо-синий взгляд, ясную улыбку Людмилы Ильиничны. Она – вдруг? – не из Домотканова ли? Только там, наверное, и остались вот такие русичи с мягкими, волшебно-умиротворяющими напевными движениями и интонациями. И все-то у них ладится и спорится… А моя сороколетняя дочь Аня развелась во второй раз, ее тонкое лицо постоянно напряжено, стянуто в одну из сотен ее гримасок, которые так умиляли когда-то Анну Аркадьевну: «Одареннейшая натура!» Прирожденный, потомственный гуманитарий, теперь заведует отделом школьных учебников в книжном магазине. Анна Аркадьевна Корсакова, друг мой удивительный, никому не ведомая чудная поэтесса, свою работу в библиотеке, по крайней мере, любила, а вот бедная Анечка… Слышу явственно ее звонкий, рвущийся к нам на второй этаж детски-серьезный голосок: «Девочки, кто играет в дочки-матери? Почитаем деткам сказки!» Каково ей теперь без своих студентов, без кафедры… но ведь на зарплату доцента не прокормишься! Нечасто звонит, нечасто приезжает: магазин, Алиса, восьмиклассница, внучка моя, видать, забирают все силы… И так ли уж нужна я им теперь? «Обида, и не в первый раз,/Негаданным кипящим оловом…/Вернее, снега жгучий пласт/ На сердце мне – то бишь, на голову…»

– … такая старая, еще инстшугская работа. Копировала моего любимого Серова, фантазировала немножко… Муж как-то зашел на выставку, рядом ведь с домом, и договорился. Сложно у нас в семье сейчас с финансами. Двое детей, муж пока не работает… И работал – зарплату по полгода не платили, знаете ведь, как у нас всё сейчас в нашем распрекрасном крайцентре… да по всей стране! Ну, в общем, сложно. А картину купили, вы зря беспокоились. Эдакая смышленая мадам явилась из кинотеатра, раз копия, говорит, продайте подешевле! Но осанка – княгиня Орлова, Ермолова! Такую писать и писать… чего я уже давным-давно не делаю – когда мне? Работаю сейчас совсем не по специальности… даже не хочется говорить, где.

Почему? Почему я нескончаемо бреду по берегу неохватного заглохшего пруда, среди буднично глохнущих стеблей-судеб, так и не расцветших никогда полно, празднично, победно? Или долженствует всем нам затаиться по-заячьи да радоваться своей удаче – не сбросило еще с лодочки, не утащило без возврата на мутное мертвое дно? Откуда, кто, какой-такой осатаневший дед Мазай веками помахивал над Россией своим веселеньким куражливым веслом – половодьем степных наездников, полчищами Наполеона, ордами нацистов-нелюдей, подмявшими полмира? И потом издевательски окрестил ее «страной дураков»? Но много ли и там, «за бугром», счастливцев, победно творящих Красоту, возвысившихся над жирненькой ряской их «забугорной» зарегулированной трясины? Где тоже, наверное, хватает и стяжаний, и стенаний…

– А я рисую цветы на этом заколдованном пруду, ощупью, без страха, с улыбкой, с прибауткой к ним подбираюсь – и они начинают распускаться! – кто-то шепчет-шутит голосом моей Анны Аркадьевны, слабенько, старчески…. Прислушиваюсь.

Ноябрь. Лиза

Старая дама впереди меня косится внимательным глазом из-под прямой седой челки, поворачивается en face, молвит утверждающе: «Вы Лизонька! Вы приходили к Анне Аркадьевне Корсаковой! Между прочим, я недавно видела вас по телевидению и подумала…» Но тут потребовалось расплачиваться за пустяковые пачечки-пакетики в наших корзинках. (Дома Ирка захнычет, но покорится, – наши вкрадчиво тяготеющие к пышности фигуры полезно когда-никогда воспитывать, особенно перед зарплатой!)

От кассы идем бок о бок. Помню-помню: учительница музыки, соседка моей любимой Корсаковой, но тогда челка-то была бронзово-золотая, волнистая, вздрагивающая в корректном молчаливом кивке… Дама, кажется, Нина Романовна, тихонько произносит:

– Вы могли бы посодействовать в публикации… Я знаю все ее стихи!

И прежде всего, наверное, «Золотую осень! («Друг-осень, благоплодно ущедри/ Поля, понурых, сирых плечи/ Осыпь, блестя, посулами любви,/Шепни: «Не вечер!»/ «Не все то золото…» – бубнят дожди со зла,/ Но смело и смиренно жду тепла…») Нина Романовна будто услыхала – музыкант! И столько лет рядом с Анной Аркадьевной… Оживившись, вскинув челку, бледненькие впалые щеки, цитирует уже не знакомое мне, «Георгий-победоносец сорок пятого»:

Поэт-лауреат и не узнал

Его с копьем победным средь пожарищ,

Витийствуя – Помпей-де, Ганнибал…

Егорий он, какой там Велизарий!

Холоднокровно, с сочным матерком,

Рукой мужицкой зверю ухнул в темя,

А в пасть – братишек свежесбитый ком!

Бес притемнил икону, веру, время…

… и теперь дети и внуки погибших победивших братишек – вот, еле-еле, на кашках!

Ясно слышу манеру Анны Аркадьевны не делать различия, даже интонационно, между своей поэзий и всем прочим: прозой, жестом, смехом, слезами. (Ох и взрыдывала я пару раз в ее умиротворяющее плечо!) Просто иногда она говорила стихами – не декламировала, не декларировала, не пыталась печататься – не, не, не… Помню, объясняла смешливо:

– Почему не публикую стихи? Виной тому – ИМЯ! Мое имя! После Ахматовой…

– Ну как же, а Ахмадулина?

– Ах, ах! Ахмадулина! Фамилия – тут, видимо, другое! Соперничество и подхлест, подначка старшей – не бронзовей, не борзей, призванных не так уж и мало… А отчество «Аркадьевна» – тут просто окончательное «нет» моему стихотворчеству. Помните, Каренина написала детскую книгу – и наверняка не хуже этих шведок, Лагерлеф и Линдгрен (вот еще две фигуры в затылок!). И не опубликовала, потому что изначально у Толстого – грешна, грешна, надобно пострадать, дескать, а не подаваться в писательницы. Все это – ярмо чьего-то замысла (и в жизни, и в литературе – пересекаются очень!), актеры это знают. Бывает, отказываются играть болезнь, смерть – и правильно делают! Посему поэтесса Анна Аркадьевна, дорогая, пожалуйте под поезд, под другой какой транспорт, в пруд, в омут – и тому подобное. Или уж сидите тихонько в своей библиотеке, гражданка Корсакова! И сижу, и нахожу в этом утешительное счастье, не понятное моей мечтательнице Нине Романовне!

– Вам нравится меня ошарашивать, Анна Аркадьевна!

– Эпатировать, дитя мое! – Она смеется так, как ну никто в ее возрасте – бесхитростно, беспечно…

– Нет, правда! Выходит, и Пушкина кто-то замыслил по образцу – ну, кого… Какого-нибудь потрясающего древнегреческого поэта Александра, чьи стихи затерялись в веках?!

– Скорее, латинянина Катулла… Был такой гениальный поэт, страдавший будто бы от неверностей возлюбленной, и политика там примешивалась, травля… И было это тоже тысячелетия тому назад. Чувствовал, все чувствовал Александр Сергеевич, еще до мерзких запугиваний открытым, как теперь говорится, текстом – знаменитых этих цыганских пророчеств. А сколько яда, сколько угроз прямо в душу ему вливалось – один он знал! Помните – «Жизнь, зачем ты мне дана?/Иль зачем судьбою тайной/ Ты на казнь осуждена?» Все было предрешено «судьбою тайной» – как и у Катулла, у Христа… А мы до сих пор корим и клеймим его