ковш, понюхал жидкость — у неё, действительно, был сильный запах — ни с чем не спутаешь. И, сделав шаг к раскалённому печному боку, он с силой выплеснул на него содержимое ковша.

Пламя взметнулось до потолка, фыркнуло и опало, растеклось по полу. Борис закричал тонко, скорчился, пытаясь руками стряхнуть с ног и тела жгучий огонь. Сухие стены вспыхнули почти сразу, словно были пропитаны чем-то горючим. Голый Борис, продолжая кричать, вывалился в предбанник, ударил плечом во входную дверь. Она была заперта — он сам её старательно запер.

Борис начал раскручивать проволоку на щеколде, но она ломалась. Едкий дым быстро наполнял тесное помещение. Борис закашлялся, бросился к низкому оконцу, выбил стекло, порезав кулак.

— На помощь! — заорал он, стоя на коленях. — Помогите!

Его не слышали. Он понял, что попусту теряет время, и вскочил, задев лавку, опрокинув керосиновую лампу. Она разбилась, развалилась на части. Маслянистая жидкость, пахнущая точно как квас в ковшике, растеклась по полу, вспыхнула. Борис, кашляя, задыхаясь, всем телом налетел на дверь. Меняющимися пальцами сорвал последние проволочные витки. Но щеколда не поддавалась. Что-то с ней было не так.

Он повернулся, увидел себя в мутном зеркале — уже другого, не смешного и тщедушного, а настоящего — подтянутого, с плоским животом, с кожистым наличником, с острыми церками.

Он понял, что сейчас умрёт, и застрекотал.

* * *

На пожар сбежалась вся деревня. Саня Малышев и Тимофей Карасин таскали воду из пруда, заливали крышу, Максим Колтырин размахивал совковой лопатой, пытался песком сбить огонь со стен, баба Нюша причитала, Маргарита Василькова охала, держась за сердце, а пьяненький Гриша, отворачивая лицо от пламени, рубил заклинившую дубовую дверь топором и ругался.

Они отступили, когда огонь проел крышу и поднялся вровень с осиной, растущей на краю оврага.

— Спаси господь его душу, — сказала баба Нюша, как-то разом успокоившись. Она перекрестилась, жалостливо поглядела на Маргариту, покачала головой…

Догорела баня только утром.

Прибывшая комиссия осмотрела ещё горячее пожарище. Служители в оранжевых комбинезонах вынесли обугленные останки Бори, завернули их в серебристую ткань, перевязали алой лентой, погрузили на самоходную платформу, парящую в метре от земли. Два инспектора в белом прошли по всей деревне от дома к дому, опросили жителей. Больше всего времени они провели у Маргариты Васильковой и у Гриши Ерохина, восстанавливая картину происшествия, записывая показания на какой-то прибор, похожий на живого таракана. Собравшись уходить, велели хозяйке сложить все вещи погибшего внука — за ними скоро должен был прибыть представитель туристической конторы, организовавшей отдых Бориса.

Последним Маргариту Василькову навестил управляющий. В избу он вошёл без стука, сел у окна, долго молчал, глядя, как хозяйка занимается делами. Потом сказал:

— Не понимаю, как вы без нас жили.

Она выпрямилась, посмотрела на него, ничего не ответила, хоть ей и очень хотелось.

— Я решил бы, что вы специально всё подстраиваете, — сказал управляющий, — если бы не знал, что в других резервациях происходит то же самое. Специалисты не понимают, как ваши дети успевали повзрослеть. Вы не жили, а выживали среди смертельных опасностей, ставших обыденными!

Он выдержал паузу. Продолжил ровным голосом — будто лекцию по бумажке читал:

— Вы же вымирали, пока не появились мы. Тысячами гибли на дорогах. Всю жизнь травили себя алкоголем и плохой едой. Тонули в морях и реках. Заживо сгорали в пожарах… А ваши войны! Так почему Вы так неблагодарны? Мы сделали Вашу жизнь безопасной, упорядочили её. А ради чего Вы воевали? Зачем так долго сопротивлялись?

Маргарита Василькова пожала плечами, улыбнулась управляющему, ответила:

— Дураки были. Счастья своего не понимали.

Он сидел ещё долго. А она перебирала старые вещи, которые когда-то были её собственностью, а теперь принадлежали музею гостевого типа «Деревня Туески», — бесцельно перекладывала их с места на место, гладила руками: рубашки и штаны сыновей, погибших на войне, платья дочери, получившей пожизненное направление в трудовой лагерь, игрушки настоящего внука, попавшего под программу сокращения туземного населения, куклы внучки, исчезнувшей во время кампании выбраковки.

Он, кажется, всё ждал от неё какого-то ответа. Может быть благодарности. Но так и не дождался, встал, изменив человеческий облик на более привычный — сделался похожим на гигантского богомола. Уже в дверях он сказал ещё что-то, но бабушка Маргарита его трещание не поняла.

* * *

Второго августа у Колтыриных опять было большое собрание — отмечали день рождения Егора Васильева. Праздновали шумно, весело, с песнями, с танцами — как в старые времена. Ближе к вечеру, когда чужаки не выдержали пытки комарами и покинули застолье, поредевшая компания перебралась под крышу застеклённой веранды.

— В следующую пятницу большой заезд, — напомнил Максим Колтырин, разливая чай из самовара, расставляя горячие чашки перед гостями, раскладывая варенье в мисочки — в красную — малиновое, в зелёную — яблочное.

— Ко мне племянник приедет, — поделилась бабка Нюра. — Взрослый уже, хочет повидать места, где провёл детство.

— А ко мне сын из армии возвращается, — сказала Нина Гаврюшина. — Три года на флоте был.

— А я жду фельдшерицу из города, — сказала бабушка Маргарита. — Она только институт закончила, прислали сюда. Жилья пока не дают, так что я её к себе пустила побыть.

— А может дачников выберем? — сказал Саня Малышев. — Давно живут. Даже удивительно, что ничего с ними не случилось.

— Пожалуй, — согласился Егор Васильев. — А способ?

— Пчёлы, — предложила бабушка Маргарита.

— Было, — сказала Нина Гаврюшина.

— Ветла, — напомнил Федя Демидов.

— Пусть пока постоит, — сказал Максим Колтырин.

— Удар молнии.

— Это как вообще? Нет — слишком сложно.

— Сортир, — вдруг поднял голову пьяненький Гриша Ерохин. — Помню, у меня как-то поросёнок молочный в выгребную яму провалился — еле успели достать. А у дачников дом старый, туалет, небось, прогнил весь…

Все переглянулись.

— Хороший вариант, — сказал Егор. — Но нужен ещё один способ — запасной.