От отставки Лагарпа безусловно удерживало глубоко осознаваемое им чувство собственного долга. «Ведь можно же сделать что-то хорошее, или хотя бы уменьшить общее количество зла, и это стоит держать в уме, когда размышляешь о будущем. По сей причине каждый раз, когда я вхожу к этим мальчикам, я на мгновение останавливаюсь на пороге, чтобы послушать внутренний голос, который кричит: мужайся, держись, будь терпелив и помни: речь идет не об одном человеке, а о многих миллионах»[164].

Едва ли не единственной фигурой при Императорском дворе, которая длительное время поддерживала швейцарца, высоко отзываясь о его личных качествах и преподавании, была сама Екатерина II. Ведь, по сути, только уроки Лагарпа полностью отвечали духу «Наставления» Екатерины по воспитанию ее внуков – в обстановке, когда другие учителя скорее противостояли ему, как, например, Протасов, который признает в записках, что пытался опровергать перед Александром те мысли (в указанном духе Просвещения), которые в него вкладывал Лагарп.

Екатерина II неоднократно удостаивала Лагарпа похвалы. Например, в сентябре 1786 года за годовой отчет о воспитании великих князей Лагарп был награжден орденом Св. Владимира 4-й степени, вручая который императрица сказала: «Начала, которые вы проводите, укрепляют душу ваших питомцев; я чрезвычайно довольна вашим преподаванием». Она не раз без предупреждения приходила и сидела на уроках Лагарпа с Александром, оставляя отзывы, которые приводили швейцарца в восторг («Вы подходите к делу отлично, вы диктуете ему превосходно подобранные отрывки и учите его стольким хорошим вещам» и т. д.). Лагарп сообщал в конце 1786 года в одном из писем к отцу: «Признаюсь, что такие знаки внимания заставляют меня забыть очень многое», и для него они «ценнее, нежели орденская лента»[165]. Екатерина II с одобрением читала составленные Лагарпом для великих князей выписки по всемирной истории, а в 1787 году во время путешествия в Крым она охотно показывала их своим спутникам, принцу Шарлю-Жозефу де Линю и английскому послу Аллейну Фицгерберту, хвалясь республиканскими взглядами швейцарского наставника своих внуков[166]. А 10 ноября 1790 года благоволение Екатерины II было выражено публично (что позволило Лагарпу потом на это не раз ссылаться): во время малого приема в Эрмитаже императрица адресовала ему «комплименты самые лестные», закончив словами, которые, как писал Лагарп, он «вовек не забудет»: «Вы моих похвал достойны вполне»[167].

Подтверждением общего расположения императрицы к Лагарпу служит то, что именно ему в 1789 году было доверено найти гувернанток для старших внучек Екатерины II – Елены и Марии. Это также продемонстрировало, в какой мере в Петербурге той поры уже прижился «миф о Швейцарии». Когда Лагарп предложил императрице кандидатуры двух девушек из Лозанны, которые уже имели опыт воспитания немецких принцесс, Екатерина II заявила, что это совершенно не то, что ей бы хотелось: «Ей всего лишь нужны простые девушки, которые никогда не видели принцесс, и которые воплощают в себе всю простоту своей родины». Тогда Лагарп обратился к среде своих родственников и друзей в земле Во, откуда и были приглашены обе гувернантки – Эстер Моно (кузина его друга) для старшей из великих княжон, Елены Павловны, и Жанна Юк-Мазеле для Марии Павловны. Лагарп также участвовал в определении их обязанностей и составлении контрактов, где, видимо, учитывая собственный горький опыт, в явном виде формулировалось, что Императорский двор берет на себя расходы на все их повседневные нужды (жилье, питание, карету и т. д.). При этом он предупреждал земляков о зависимом характере своей профессии, который познал на собственном опыте. «Эта работа требует величайшего терпения, – писал Лагарп друзьям, – и гораздо большего, чем многие другие; степень подчинения здесь такова, что к ней крайне нелегко привыкнуть». Приехавшим же в Петербург девушкам он советовал вести себя, как подобает «настоящим швейцаркам»: «Речь не идет о том, чтобы блистать. Я бы скорее рекомендовал дамам придерживаться простоты в поведении, поскольку предпочтение отдали именно швейцаркам из убеждения, что они отличаются от других простотой, моральной стойкостью и меньшей податливостью»[168].

Однако если идеи швейцарского Просвещения на первых порах помогали Лагарпу в Петербурге – как ему самому, так и его репутации, то позднее, пережив целый ряд острых конфликтов, он начал, исходя из этих идей, крайне негативно оценивать окружающую его атмосферу Екатерининского двора, которая могла оказать на его учеников только плохое воздействие. В его преподавании зазвучали ноты, создававшие образ «одиночества честного человека», помещенного в среду, враждебную всякому благу. Лагарп обращался к великим князьям Александру и Константину: «Предназначено вам однажды оказаться в окружении льстецов и угодников, которые, умело изучив ваши слабости, будут вам улыбаться, глядя и на ваши ошибки, и на действия похвальные, а таково несчастье, склоняющее людей к вкушению лести, что повторение ее успехов изменит вашу природу, и что ваше самолюбие, возмущенное любым противоречием, настроит вас против истины и заставит вас рассматривать в качестве обиды достойные усилия тех, кто будет иметь благородную смелость эту истину вам представить»[169]. Лагарп решительно живописал образ российского двора красками, которые мог почерпнуть из книг Руссо, а именно подчеркивал его лень и праздность, фальшь и ложь под маской «светской благопристойности». На занятиях с обоими великими князьями Лагарп пытался сознательно противостоять этому влиянию двора, и даже – как выяснилось не сразу, а постепенно – противодействовал самой Екатерине II. В этом смысле Александр вовсе не вырос «бабушкиным внуком», а в значительной мере, именно благодаря результатам педагогики Лагарпа, научился отделять себя от придворной среды, культивировал в себе «руссоистский» идеал частной жизни на лоне природы.

В своих постоянных размышлениях – «не лучше ли мне уехать; верно ли, что я остаюсь» – Лагарп все же выбирал последнее, ощущая искренную привязанность к ученикам, сознавая важность своей миссии и, не в последнюю очередь, боясь разочаровать своих родителей и земляков. Трудности в жизни Лагарпа лишь помогли в нем «закалить и сформировать наставника»[170].

Под именем якобинца

Между тем с начала 1790-х годов в Петербурге уже явственно отзывалось эхо парижских событий. Если изначально революция во Франции казалась чем-то далеким (притом что Екатерина II сперва отнеслась к ней умеренно-нейтрально), то постепенно к российскому двору все в больших количествах начали прибывать эмигранты-аристократы. Их гостеприимно принимали в Эрмитажном салоне императрицы, где те горько жаловались на постигшие их «несправедливости» и «революционные безумства»[171].

Хвалиться перед ними республиканцем на своей службе Екатерине было уже неуместно. На Лагарпа, получившего теперь новое прозвище – якобинец, не только обратились стрелы ненависти со стороны беглых аристократов, но и возникла прямая угроза его положению при дворе, поскольку некоторые из эмигрантов были тесно связаны (родственными или дружескими узами) с представителями бернской олигархии, с которыми Лагарп вступил в острое противостояние.

Каким же образом учитель из далекого Петербурга смог войти в политическую жизнь Швейцарии и получить в ней место настолько важное, чтобы стать объектом преследований за ее границами?

Надо сказать, что положение Лагарпа как царского наставника все эти годы не оставалось незамеченным в альпийской Конфедерации (ведь далеко не все швейцарские учителя в Европе могли претендовать на то, что воспитывают будущего правителя огромной страны!). В частности, на него непосредственно обратило внимание Гельветическое общество. С Лагарпом вступил в переписку видный член этого общества, поэт и собиратель швейцарского фольклора, пастор Филипп Бридель[172]. Они познакомились, вероятно, в Лозанне в начале 1780-х годов. В 1788 году Бридель в письме задал вопрос, как может совмещаться положение Лагарпа при дворе абсолютного монарха с его собственными «суровыми правилами касательно свободы», и в ответ получил фрагменты из