в придворном кружке Зубовых, представлялась Лагарпу частью этой «школы лжи» и вызывала отвращение (как бы сам он лично ни сочувствовал будущему воцарению своего воспитанника, Александра). По признанию Лагарпа, вследствие упомянутого разговора с императрицей он стал действовать ровно обратным образом, «изо всех сил стараясь сыновей к отцу как можно сильнее привязать».

Между тем возможностей для регулярных уроков с великими князьями у Лагарпа оставалось все меньше. Во второй половине 1793 года швейцарец обучал в основном Константина, поскольку занятия с Александром в связи с подготовкой того к свадьбе, а потом обустройством семейной жизни прекратились более чем на полгода. Правда, в 1794 году они возобновились, и на уроках вместе с Александром присутствовала теперь и его юная супруга (в России принявшая имя великой княгини Елизаветы Алексеевны). За несколько месяцев общения с Лагарпом она успела его высоко оценить и привязаться к нему. Однако эти уроки часто и подолгу прерывались по разным причинам, о чем свидетельствуют записки Александра этой поры.

Интересно отметить, что 16-летний великий князь писал теперь учителю не как ученик, а на равных и по-дружески, например, говоря, что урокам препятствует болезнь жены: «Я тем более рассчитываю на Вашу снисходительность, что Вы ведь и сами человек женатый, а следственно понимаете, какой заботой надобно жену окружать». Но не были ли эти заверения выражением – просто в новой форме – все той же свойственной Александру лени и нежелания трудиться? С горьким чувством писал Лагарп в конце июля 1794 года Н.И. Салтыкову: «От занятий моих с Его Императорским Высочеством великим князем Александром почти ничего нынче не осталось. Распорядок его так устроен, что редко выпадает мне полчаса на то, чтобы продолжить то, что желал я с ним окончить, не в виде скучных уроков, но в виде бесед, в каких оба мы участие бы принимали. Что до чтений послеобеденных, также чрезвычайно редких, действуют они на Его Высочество точь-в-точь как доза опия: засыпает он сразу после начала и не просыпается раньше конца; Ваше Сиятельство угадает без труда, много ли радости мне от подобных занятий и откажусь ли я передать кому-либо другому обязанность, которую исполнить может всякий, кто умеет веером махать и сон навевать». Что же касается Константина, то его беспорядочность и нерадивость (за четыре месяца с ним удалось провести лишь двадцать с небольшим уроков) глубоко огорчали Лагарпа и заставляли жаловаться Салтыкову: «Так бесплодны нынешние наши занятия, что, если ничего тут переменить нельзя, гораздо лучше было бы их вовсе прекратить»[190].

Еще одним обстоятельством, затруднявшим занятия с Лагарпом, явилось создание при Александре отдельного Великокняжеского двора. Новые придворные чрезвычайно боялись влияния швейцарца на Александра и его супругу (так, например, гофмейстерина последней, графиня Екатерина Павловна Шувалова даже захотела присутствовать на их уроках истории, но натолкнулась на противодействие Александра).

Таким образом, в течение 1794 года слишком многие в Петербурге мечтали об удалении Лагарпа, а для Екатерины он превратился в «неудобного свидетеля» ее тайных планов. Избавиться от него было решено «любой ценой»[191]. Наконец, 20 ноября 1794 года прямо во время урока с Александром Н.И. Салтыков отвел Лагарпа в соседнюю комнату и передал решение императрицы: его служба в качестве учителя при дворе окончена и выплата жалованья с нового года прекращается. За обучение Константина Лагарпу назначили такое же вознаграждение, какое он ранее получил за обучение Александра, то есть 10 тысяч рублей, но при этом начислить пенсию за воспитание второго ученика «забыли». Впрочем, через несколько дней Салтыков «смягчился» и внял просьбам Лагарпа присвоить-таки ему следующий чин и дать вторую, полностью заслуженную пенсию (заметим, что об обещанном ордене уже не вспоминали). 31 января 1795 года наконец состоялось производство Лагарпа в полковники с последующим обращением его жалованья по чину (925 рублей) в пенсию, а 9 марта ему выдали увольнительный патент. В целом же вознаграждение, полученное за 11 лет службы при Петербургском дворе, швейцарец оценил как «менее чем посредственное» – «богатый купец дал бы больше».

Для 17-летнего Александра весть об удалении Лагарпа оказалась неожиданным потрясением. Тут-то, наконец, раскрылись его истинные чувства к наставнику – о безразличии и лени теперь не было речи! Во время разговора Лагарпа с Салтыковым великий князь оставался в кабинете и по лицу учителя понял, что произошло. «Неужели Вы думаете, что я не замечаю всего, что против Вас давно уже замышляют. Нас разлучить желают, потому что Вам отдана вся любовь моя, все мое доверие», – произнеся эти слова, Александр уткнулся Лагарпу в колени и зарыдал.

Растроганный швейцарец с трудом уговорил юношу встать и успокоиться, боясь, что эту сцену заметит кто-либо из придворных. Не медля, Александр попытался объясниться с Салтыковым, но тот лишь сослался на волю императрицы и старую историю с доносом на «якобинца» в 1791 году. В отчаянии Александр написал матери, надеясь хотя бы на ее сочувствие: «Скоро разлучат меня с господином де Лагарпом, вот-вот получит он отставку и уедет. Печаль моя тем горше, что, как вижу, и ему тоже, смею сказать, со мной расставаться тяжело. <…> Не могу выразить, как меня это удручает; он был мне друг истинный, который меня уж конечно не баловал и которому обязан я всем, что знаю»[192].

Лагарп прекрасно понимал, как много важных уроков он не успел преподать Александру. Чтобы хоть отчасти это компенсировать, он составил для юноши огромную учебную инструкцию со списком книг для чтения по истории древней и новой, философии, праву, политической экономии (более 200 наименований!). Свою библиотеку Лагарп продал через Салтыкова в Дворцовое ведомство, надеясь, что она послужит великим князьям. Решая последние дела в Петербурге, Лагарп намерено откладывал отъезд, и все это время продолжал давать уроки Александру и его супруге, цена которых для присутствующих измерялась уже не жалованьем, а ощущением близкой разлуки.

Лагарп покидал Петербург 9 мая 1795 года. Он уезжал от дома купца Бётлингка на Английской набережной, где жили родственники его жены. Внезапно этим утром перед ним предстал Александр, который, «зная, что за ним следят», инкогнито покинул Таврический дворец и добирался через весь город на простой наемной карете. «Потребовалось мне собрать все свое мужество, чтобы из его объятий вырваться, невзирая на его слезы», – вспоминал Лагарп. А вечером того же дня, за час до отъезда, он получил от Александра прощальное письмо, в котором тот называл учителя «лучшим из друзей», которому он «обязан всем, кроме рождения своего на свет». В ответной записке, набросанной, когда Лагарп уже садился в свой экипаж, швейцарец – впервые! – именовал Александра своим другом, говорил о преданности ему «до последнего вздоха», просил продолжать с ним переписку и всегда помнить о той «высокой миссии», о задаче стать «благодетелем миллионов подданных», к которой Лагарп его готовил[193].

А накануне отъезда состоялось знаменательное объяснение Лагарпа с великим князем Павлом Петровичем. Наследник не жаловал швейцарца в последние годы, считая того «якобинцем», и практически не общался с ним, но тем не менее по настоятельным просьбам Лагарпа предоставил ему аудиенцию в Гатчине, во время праздника по случаю дня рождения Константина (27 апреля 1795 года). Лагарп говорил с Павлом как человек, уже знающий о планах лишить его наследования трона, но не имеющий права обнаружить это свое знание (он просил Павла «верить его словам и мнениям, но не спрашивать у него большего»). Во время разговора Лагарп стремился доказать, что сыновья Павла любят его, «испытывают такие чувства, о каких любящий отец только мечтать может», но что сам наследник неправильно обходится с сыновьями, и отсюда «могут произойти самые прискорбные следствия, тогда как, сближаясь со своими сыновьями телом и душой, мог бы он заключить союз нерушимый и непобедимый». Павел был глубоко тронут поступком и словами Лагарпа,